Сестры из Сен-Круа
Шрифт:
Вот видишь, моя Молли, когда мы с тобой поженимся, придется тебе носить фамилию, которую мне дали чужие люди. Ты не против? Я никогда не жил в своем доме, в семье, но когда-нибудь у нас будет и то и другое. У семьи Картеров будет свой дом, и все дети там будут желанными и любимыми. Наши ребятишки не окажутся на пороге больницы. Раньше я часто думал, кто была моя мама и почему она меня бросила. На первый вопрос я, должно быть, никогда не узнаю ответ, зато со вторым все понятно.
Спасибо за посылку — за сигареты, консервированный джем и шоколад. Теперь, когда ребята садятся чай пить, без меня никуда! Я очень радуюсь твоим письмам, Молли, они придают мне сил, так
Твой любящий сирота Том
Из очередного письма Молли стало ясно, что с родителями у нее по-прежнему нелады. Она писала:
12 марта
Дорогой Том,
наконец-то я получила весточку от отца. Он все еще в бешенстве из-за того, что я уехала, и говорит, что нипочем не позволит своей дочери выходить замуж за какого-то подкидыша из лондонской сточной канавы! Но тут дело не в том, кто ты и откуда. Мы с отцом всегда плохо ладили. Я не говорила об этом раньше, потому что мне очень трудно это сказать, но мой отец хочет от меня такого, чего никакой отец не вправе хотеть от дочери. Я ушла от него, когда мне было четырнадцать, поступила в услужение в поместье. Мама знала, но она не хочет слышать ни одного худого слова про отца, а когда я хотела ей рассказать, обвинила меня во лжи. Я должна была рассказать тебе все это, когда ты был рядом, но как-то все не было подходящего момента. Каждая минута с тобой была так дорога, что я не могла тратить время на разговоры о моем отце, но теперь понимаю, что должна была тебе рассказать, потому что я вроде как порченый товар, и ты, может быть, будешь теперь смотреть на меня совсем по-другому. Он говорил, что я не должна никому рассказывать, что это «наш секрет», но у меня не может быть секретов от тебя, Том. Самого худшего не случилось, но могло бы, если бы я не сбежала из дома. Я жалею, что не рассказала тебе раньше, но мне даже и сейчас очень тяжело об этом говорить. Но главное то, что он никогда не позволит нам пожениться, так что придется ждать, когда мне исполнится двадцать один год, тогда уже можно будет.
Прости, что рассказываю тебе все это в письме, а не лицом к лицу, как надо бы. Надеюсь, ты поймешь.
Я всегда буду твоей любящей девушкой.
Молли
Рэйчел еще раз перебрала письма, проверяя, не пропустила ли она то письмо, которое Молли должна была получить от родителей, но его не было. «Должно быть, она его порвала или сожгла, — подумала Рэйчел. — Я бы на ее месте так и сделала».
Том ответил очень скоро.
17 марта
Милая моя девочка,
что за глупость взбрела тебе в голову — как будто что-то может изменить мои чувства к тебе. Если что-то и изменилось, так только мое отношение к твоему отцу. Пожалуй, лучше нам с ним не встречаться в ближайшем будущем, Молли, иначе я могу сделать что-нибудь такое, о чем потом пожалею. Сейчас шансов на это мало: он сидит себе в Англии, а я торчу здесь. Никогда больше не говори о каких-то там порченых товарах — для меня ты моя милая Молли, которая однажды станет моей женой, нравится это твоему отцу или нет!
Пока нет времени больше писать, дел много, но ты всегда помни, как сильно я тебя люблю.
Том
21 марта
Молли, милая моя
у меня замечательные новости! Нам дают отпуск на семьдесят два часа. Я приеду на поезде в город, а потом к тебе. Вряд ли ты сможешь приехать в город — наверняка эта ваша мать-настоятельница тебя не отпустит, так что я сам приеду в деревню, и там мы встретимся.
Нас сменяют через три дня, но до отпуска мы еще два дня пробудем на постое. Буду у тебя примерно 26 числа. У меня будет еще две ночи в деревне до отъезда.
Жду не дождусь встречи с тобой, милая. Все это время, что я здесь, твое лицо так и стоит у меня перед глазами.
Я еще напишу, а если мое письмо не успеет прибыть, значит, вместо него прибуду сам. Приеду в воскресенье и зайду в лагерь на вечернюю службу — может, и ты тоже будешь там!
Люблю тебя, моя малышка.
Том
17
С начала года, хотя приток раненых в госпиталь не иссякал, с ним уже можно было кое-как справляться. Не было внезапных наплывов, подобных осенним, вызывавшим в палатах хаос и неразбериху. Теперь для вновь прибывших выделили специальную палату. Жизнь вошла в несколько более спокойное русло, хотя дежурить по-прежнему приходилось по многу часов подряд, а сестры были требовательными и придирчивыми. Сестра Элоиза уже оправилась от своего бронхита, и после ее возвращения работа в палате снова наладилась.
Саре с Молли вновь стали время от времени давать свободные часы после обеда. Зима уже понемногу уступала свои права весне, хотя ночи все еще стояли очень холодные, и печки в палатах приходилось топить днем и ночью. В свободные дни девушки все так же наведывались в деревню, ели пирогу мадам Жюльетты, и нежная зелень деревьев и кустов поднимала им настроение после долгих, темных, холодных зимних дней. Дикие нарциссы отважно пробивались сквозь холодную землю, и весеннее солнышко уже слегка, едва заметно пригревало.
Молли все так же ходила в лагерь на воскресные вечерние службы, и за это время многие раненые, за которыми она помогла ухаживать, прошли медицинскую комиссию и были признаны годными в строй. Когда их отправляли на станцию в Альбер, группами по несколько человек, они маршировали от лагеря с высоко поднятыми головами, в чистой форме и начищенных сапогах. Молли провожала их глазами и гадала, сколько из них доживут до конца этой войны, которая, казалось, затянулась навечно.
Сара тоже смотрела вслед уходящим, и сердце ее плакало, но из глаз ни одной слезинки не пролилось. Месяцы, проведенные в госпитале, закалили ее во многих отношениях. Она уже не падала духом, когда сестра Бернадетт устраивала ей нахлобучку за какой-нибудь промах — лишь вздыхала и молча исправляла свою ошибку. Постепенно она научилась многому необходимому для повседневного ухода за ранеными. Она не была прирожденной сестрой милосердия, как Молли, но трудилась добросовестно и научилась мужественно справляться с повседневными обязанностями в палате, с чужой болью, физической и душевной, и со своей неспособностью как-то ее облегчить. Она по-прежнему болела сердцем за всех раненых, но уже не воспринимала каждую смерть в палате как личное поражение. Чувство принадлежности к сестринской общине придавало ей сил, и хотя она была по-прежнему не прочь отлучиться из монастыря после обеда, привычный распорядок, которым она теперь жила, стал казаться ей неожиданно успокаивающим. Они с Молли по-прежнему спали в одной комнате, и их дружба все крепла. Им было хорошо вместе, потому что за это время они по-настоящему узнали друг друга. Как родные сестры? Этого они не могли сказать, потому что у обеих никогда не было сестер, но они стали очень близки, и эта близость придавала им сил.