Сестры озерных вод
Шрифт:
— Озеро еще спит, но неспокойно, Дема, — горячо шептала Аксинья, собирая его в дорогу. — А лес засыпает… Ему бы буйствовать, цвести, петь… А он уходит в гниль да дрему.
— А я что могу? — Демьян потянул лямку холщовой сумки и вспомнил, как ослепительно больно режет она плечи спустя час ходьбы.
— Ты все можешь! — Серые глаза сверкнули сталью. — Ты мой сын, ты его сын. Ты теперь как он. Только ты всегда был его лучше, Демочка… — И так по-бабьи всхлипнула, что Демьян почти поверил.
— Кажется, не в наших правилах вспоминать, кто из нас чей, а? — вкладывая
Аксинья тут же выпрямилась, шагнула к нему и сухой ладонью шлепнула по щеке.
— Постыдился бы… — Качнула головой, медная коса с серебряными нитями седины всколыхнулась в такт. — Не я наши правила писала. И даже не он. Лес их нам в дар протянул, принял нас. Мы по ним жили, по ним и умрем. Но я всегда помнила, что ты мой.
Демьян на мгновение зажмурился, чтобы не видеть стоящую перед ним мать. В ее присутствии он мгновенно забывал, что больше не тот голоногий мальчишка с хвоинками в волосах, которым был раньше. Но пока Дема трясся в вонючем автобусе по дороге сюда, успел поклясться сам себе, что старая ведьма больше не будет иметь над ним власти. Пора было исполнить клятву.
— Всегда помнила, говоришь? — спросил он и посмотрел ей прямо в глаза. — А когда волкам меня отдала? Когда секла до кровавых пузырей? Когда Полю… — И все-таки сбился, зашелся кашлем.
Пока утирал слезы, проталкивал воздух в грудь, Аксинья успела выйти из комнаты. Только собранный мешок остался в центре комнаты.
— Сука, — просипел Дема в темный провал двери.
Но ему никто не ответил.
Так и шел он по лесу, все дальше забираясь в чащу, да чуть слышно костерил глупую бабу, злобную ведьму, мерзкую тварь, мать свою по крови, Аксинью. Только ничего это не меняло. Он мог хоть выпью кричать на весь лес о своей ненависти, а она все-таки взяла свое.
Позвала, и он вернулся. Приказала, и он послушался. Даже когда лес зашумел, предупреждая нового Хозяина о чужаке, Демьян покорно пошел на запах, припадая к земле, пока не наткнулся на полуголую, полумертвую девицу.
И откуда только берутся они, хворые да безумные? Этот вопрос мучил их с Феклой все короткое, но такое вольное, такое счастливое детство.
Почему Батюшка порой замирал на полуслове, бросал все и спешил в лес? А возвращался уже не один. С девушкой или пареньком. Худенькие, хворые, как долго они спали потом! Как жадно следил за их сном Дема! Они даже пахли иначе, он и тогда мог различить в запахе леса чужие нотки. Как невыносимо было мучиться догадками. Куда уводят их, когда они наконец просыпаются? Почему они идут, спотыкаясь на каждой кочке, безумно улыбаясь в ответ на чуть слышный шепот-наговор?
Ответы стали камушками на весах решения сбежать. Но теперь Демьян сам, не раздумывая ни мгновения, подхватил безвольное девичье тело и потащил к дому. Отдал Глаше, не глядя той в глаза, и ушел так быстро, как смог.
Чтобы не слышать одобрительных слов Аксиньи, чтобы не отвечать на робкие поздравления
До озера было еще идти и идти по густой враждебной чаще, но Дема уже чуял его. Этот тяжелый запах стоячей воды, эту прелую траву, эти камыши, грубым ремнем охватившие берег. Этот лягушачий хор на мелководье. Когда ни приди, обязательно услышишь их песню. Демьян ненавидел лягушек, Демьян ненавидел камыши, ненавидел запах большой воды. Ненавидел озеро. Ненавидел того, кто спит на его дне. Но все равно шел к нему на поклон.
Под ногами теперь беспрестанно хлюпало. Сухих кочек становилось все меньше, под слоем мха скрывались вода и гниль — жижа болота, которое тянуло свои склизкие лапы дальше и дальше. Прочь от озера, в лес, где не было ему места и права быть.
Ноги Демьян промочил еще на рассвете, когда в полутьме выдвинулся вперед, окончательно промерзший за бесконечную ночь. Он кутался в тонкое стеганое покрывало, которое Стешка все-таки сунула ему в мешок, хотя не должна была.
«Хозяин не убоится ночи в лесу. Сама земля согреет тело, не позволит холоду одолеть дух», — так учила его Аксинья, отправляя в лес еще пацаненком, худым и испуганным.
Он дважды чуть не умер — метался в лихорадке, мучился от жара и удушья, а она лишь качала головой. Разочарованная им, как всегда. Батюшка хмурил брови, но не перечил своей первой, главной своей жене.
— Гарем, мать вашу, — прошипел Дема, натягивая покрывало.
Он бы и хотел не думать об отце. Закрыть глаза и не видеть его седую голову, восковое лицо, рубаху, не скрывающую костей, обтянутых кожей. На деревянных носилках они с Лежкой несли его мертвого через лес, а Батюшка высился над ними, грозный, как обычно, суровый даже, но какой-то маленький, высохший, а потому не казавшийся настоящим. Словно кукла. Жалкий муляж.
Ведь не мог человек, одним прикосновением умеющий остановить сердце зверя, стать таким — безвольным стариком, умершим от дряхлости и бессилия в собственной моче? Просто не имел права стать безумцем с трясущимися руками. А потому лесу в тот день Демьян отдал не отца, а незнакомца.
Ему было и правда жаль старика, которого они осторожно опустили на траву круглой поляны. Но признать в нем отца, а тем более Батюшку, Дема так и не смог. Прикоснулся губами к холодному лбу, как было принято, помолчал, вслушиваясь в сдавленные рыдания Глаши, и зашагал обратно к дому.
Ни единой струнки в душе его не зазвенело. А тут, гляди-ка, стоило только зайти в лес, как образ отца начал мерещиться в каждой тени. Сколько раз Хозяин ходил по этим тропам к большой воде? Сколько ночей мерз на еловых ветках? Брал ли он с собой запретное покрывало? Говорил ли с ночными птицами, кивал ли старому лосю? Что рассказывал ему никогда не засыпающий лес? Какие соки струились в стволах деревьев под чуткой его ладонью?