Сетевые публикации
Шрифт:
Сочетание имперской и папской власти (эпизоды случались: Фридрих Барбаросса и Андриан IV, например) никогда не было — и не могло быть — долговечным.
Гвельфы и гибеллины таким образом олицетворяли два радикальных принципа устройства Европы — центробежный и центростремительный, республиканский и имперский.
Европейская история напоминает известную загадку о волке, козле и капусте — которых надо в целости перевезти на другой берег реки, а в лодке помещается только двое.
Если волк — это империя, а козел — церковь, то народ представлял всегда капусту — котрую или козел съест, или волк порвет, или она просто сгниет.
Фактически
Можно, конечно, определить данное соревнование как независимость церкви от государства — но это будет очень локальное определение. Церковь с веками теряла позиции, общество становилось секуляризованным, имперские германские земли сделались в основном протестантскими, а впоследствии в политическую игру вступил социализм — но смысл противоречия сохранился. Гвельфы и гибеллины олицетворяли вечное онтологическое соперничество двух принципов удержания европейской власти.
Бисмарк (а за ним и Гитлер) выступили как классические германские императоры, хрестоматийные гибеллины, соединяющие земли под властью кайзерской короны; Гитлер никогда и не скрывал того, что он ненавидит католическую церковь, республики и строит Рейх, наподобие Оттона Великого. А идея да Голля: Объединенные Европейские Штаты — это типичная конструкция гвельфа.
Противостояние это никогда не кончалось. Бесконечная франко-прусская война (1870–1945) вполне может быть рассмотрена как борьба двух, однажды ясно обозначенных, принципов европейского устройства — федеративно-республиканского или имперского.
Это вот и есть история Европы — и другой истории у Европы, извините, нет. Есть великие гуманисты и философы, есть поэты и художники, есть Данте Алигьери, который был таким гвельфом, что не пошел ни с гвельфами ни с гибеллинами, ни на Поклонную ни на Болотную. Данте говорил о мировой, над-циональной монархии, не о германской империи, даже не о Римской империи, но о мировой, в сочетании с властью теософии. И это совсем не похоже на проект глобализации, пан-гибеллинский проект.
Данте, как известно, был приговорен к смерти, не принят ни теми, ни другими.
Вот это — Европа. Это та история, которую многим из нас навязали как идеал. Это бесконечная кровавая война. Бесконечное смертоубийство и обман.
А то, что вам пообещали так называемые демократы Немцов с Пархоменко, так это они соврали по незнанию. Когда безумец Горбачев вознамерился войти в «общеевропейский дом» в твердой уверенности, что Европа это такое место, где много колбасы, суд присяжных и церковь отделена от государства — он и сам не знал, куда именно входит. В голове царил туман, и лишь вспышками молний проносилось «цивилизация! права!». Когда благостная дама Прохорова рекомендует переписать историю, дабы наконец стало ясно, что Россия часть Европы, и богатые имеют право гнобить народ, она и знать не знает, за какую именно Европу она выступает. Когда доказывают, будто Сталин втянул Европу в войну (т. е. один грузин спровоцировал распрю, которая
Марш беспризорников (17.10.2012)
Так заведено в России, что для определения социальной позиции используют два цвета — красный или белый; в палитре имеется много иных цветов, — но внятного представления о прочих цветах нет.
Видимо, этим ограниченным знанием объясняется словосочетание «красно-коричневый» — соединившее, для удобства восприятия, в едином феномене две принципиально несхожие доктрины.
Потребность видеть жизнь как соревнование двух систем — «на первый-второй рассчитайсь!» — равно велика и в либеральных и в консервативных рядах.
Культура или контр-культура, классика или авангард, режим полковника или болотная оппозиция, рыночный капитализм или казарменный социализм: сознание ждет нужного зуммера, мозг замер в ожидании понятной сигнальной системы, — вот звучит нужное слово, тогда включаются механизмы, загораются лампочки.
Вы не участвуете в болотной оппозиции? Значит, вы — охранитель! Вам не нравится, что авангардист рубит иконы топором? Значит, вам нравится академический салон! Вы не любите ворья? Стало быть, вы за Сталина!
Помилуйте, это же не обязательно так.
Я например, не люблю рыночный капитализм и воров — и Сталина тоже не люблю;
Мне неприятно, когда пакостят в церкви — но салон не люблю тоже.
Оппозиция мне не нравится — но это совсем не значит. Что я охранитель.
Напротив. Именно потому, что я не люблю салон, я не люблю авангард; именно потому, что не охранитель, я не люблю картонную оппозицию.
Сегодня на смену истерике белых ленточек пришла ажитированная любовь к президенту — и это выглядит тоже очень противно.
«Законно избранный президент», «отец нации», «кому президент не отец, тому родина не мать»! — да что же это такое?
На всякий случай говорю публично, что президент мне не отец. В мой дом такой человек вряд ли бы попал — шансы исчезающе малы.
Отец у меня имеется, я им горжусь — его зовут Карл Моисеевич Кантор.
И другого отца я никогда не искал, потому что лучше отца не бывает. Уж не полковнику гб заменять мне отца.
И мама у меня тоже имеется — Татьяна Сергеевна. И я ей, вот этой вот мамой, горжусь.
И не стоит мне предлагать иную семью — не возьму.
У моих сыновей есть отец, и у меня есть отец — вот наша семья. Это, вообще говоря, нормально, чтобы была семья.
Семья — это, вообще говоря, понятие божественное (см. отношения Бога Отца и Бога Сына), понятие, не имеющее отношения к национально-репрессивно-государственной тематике. То, что разные государства объявляют свой режим — семьей, президента — отцом народа, это умилительно, но совсем не здорово. Как правило, на смену рыхлой демократии приходит так называемый «народный» редим, когда тиран говорит народу: смотрите, люди — я приструнил подлых бояр! А теперь я говорю с вами без посредников, только я — Отец, и вы — мои дети! Так бывало не раз, непременно будет и снова; связано это внушение не только с нацизмом или сталинизмом — это вообще свойственно любой форме оболванивания населения.