Севастополист. Том I
Шрифт:
– Я всегда считал: им просто скучно жить, – сказал я. – Знаешь, что: давай вернемся обратно. Прокатимся до линии, развезем ребят, а потом еще побудем вдвоем. Это обычные загоны, депрессуха. Пройдет.
Фе молчала.
– Пойдем, пойдем, – я взял ее за руку и увлек за собой. Я покажу тебе Севастополь! Целый огромный город, представляешь? И только тебе одной! Ты была когда-нибудь в Севастополе?
Девушка наконец рассмеялась. Ее смех был не таким, как мой, да и вообще любой, который я слышал. Звонче, что ли.
– Без
– Знаешь, дружище, не буду, – ответил я неожиданно для себя самого. – Мне еще везти мою красавицу, – я, сказал, конечно, о машине, но получилось двусмысленно.
– Дороги все наши, город спит! Хоть все плато скури – домчим как миленькие! – воскликнул Инкер, открывая дверь и жестом приглашая девушек разместиться на заднем сиденье. – Дамы вперед.
– Спасибо, я спереди.
Я ловко подхватил Феодосию – она смешно вскрикнула и задергала ногами. Бережно перенес ее и посадил на сиденье, рядом с водительским. Обошел машину и лихо перепрыгнул дверь, не открывая, плюхнулся на свое место.
– Йех– х– ху! – закричал я. – Все в сборе?
– Пижон, – сказала Феодосия.
– А где вы так долго пропадали? Что делали? – с вызовом спросила Евпатория, как только я тронулся. Фе закатила глаза и поморщилась.
– Евпатория, – начал я. – А почему тебя так зовут? Я понимаю, меня Фиолент, его – Икерман вон. А Евпатория – что это за имя?
– Вы будто знаете, что означают ваши имена! – фыркнула Евпатория.
– Наши нет, а вот твое – кажется, знаем, – подхватила Фе. – Евпатория – значит, любопытная.
– Вот–вот, сует свой евпаторийский длинный нос куда не следует, – расхохотался Инкерман.
– А куда следует? – огрызнулась Евпатория.
– Что, тоже куст отпустил? – поинтересовался я, увеличивая скорость. Хотелось въехать в линию разрыва на полном ходу, прорвать ее, словно стрела, пущенная из самого сердца города, с маяка. Хотя, зная результат заранее, было бы справедливей сравнить нас с бумерангом, а не со стрелой.
– Имена – это то, что в крови, – раздался тихий и вкрадчивый голос Керчи. – Когда еще не было города. Когда не было ничего из того, что мы теперь знаем.
Ну почему она так любила произносить очевидное, преподнося его как тайное, сакральное знание?
– И даже Башни? – спросил я, чтобы хоть что-то ответить. – И даже маяка?
– И даже неба, – ответила Керчь.
Мне показались странными эти слова, но я промолчал. Хотелось насладиться скоростью и свежим воздухом. Керчь была одинока и, казалось, не проявляла интереса к тому, что так нравилось всем нам – романтике, флирту. Чтобы производить впечатление, она любила напустить таинственности. Но то, что говорила эта девушка, порой было сложно воспринимать всерьез.
– А я, может, тоже хотела с вами? – не унималась Евпатория, и тут Инкерман, видимо опьянев от сухого куста и кажущейся нашей свободы, притянул ее к себе и страстно поцеловал в губы. Оторопев от наглости, она сначала поддалась, но затем опомнилась и завизжала, принялась бить его руками.
– Ты сумасшедший, – кричала она. – Больной ублюдок!
А Инкерман хохотал, похлопывая себя по коленям, хохотал словно ветхий дьявол, которого, конечно,
– Кажется, проскочили, – объявил я.
– Мы с дорогой Евпаторией, как всегда, все пропустили, – рассмеялся Инкерман. – Хотя у нас тут, кажется, было кое—что поинтереснее? – он толкнул ее в бок. – Да, Тори?
– Останови, – крикнула она мне. – Я сойду.
– Не дури, – бросил я. – Башня только что была справа, а теперь она стала слева. Видишь? Знаешь, что это значит?
– Фи, мы все знаем, что это значит. Говорю, я хочу сойти!
– Мы все хотим сойти, но это, детка, Севастополь, – Инкерман продолжал глумиться. – Конечная станция мира.
Случилось то, что и должно было произойти: Евпатория влепила ему звонкую пощечину.
– Инкерман и Еватория, – я изобразил пение, – Не прекрасная история…
– Заткнись, – сказали мне оба.
– Ребята, вы демонстрируете такое единение, – рассмеялся я. – Вам пора оформлять свои отношения, не думаете?
– Заткнись, – на этот раз отозвалась только Евпатория.
– Объективно, ты сам напросился, дружище, – констатировал я, глядя в зеркало на расстроенное и покрасневшее лицо Инкермана в зеркало. – Ну а тебе, красавица, скажу только одно: ты на самом северном полюсе города. Если ты здесь выйдешь, до дома не доберешься. Есть—пить нечего, кроме нас, двинутых, сюда редко кто заезжает, а идти тебе… даже страшно подумать сколько.
– А она курить будет, – вставила Фе.
– Дура, – огрызнулась Евпатория.
Все ненадолго замолчали – сказать было действительно нечего, и в тот момент я, помню, подумал: действительно, Феодосия в чем-то была права: наша компания рушилась. Да, мы еще были все вместе, друг с другом, но как-то… что ли, сами по себе. Споры, непонимание, разногласия – все это пока еще обретало форму шутки, но каждый раз казалось все менее естественным. Что нас объединяло? Лишь то, что мы недавно перестали ходить в артеки и не знали, чем теперь заняться, что нам не нравилось сидеть после монотонной работы на крыльце или жарить мясо в компании скучных, как нам казалось тогда, папы и мамы – только-то и всего. Могло ли появиться что-то, что могло бы нас снова спаять, притянуть друг к другу? Я не находил для себя ответа. Единственным приключением, которое нам доступно, оставалась поездка к Башне, к нашим северным границам. Может быть, стоило прислушаться к девушке, которая мне так нравилась, задуматься: если нельзя расширить границы мира, то стоит попробовать расширить собственные.
Мне вдруг захотелось остаться с ней вдвоем. Вдвоем во всем городе, на середине пустой дороги, оставив мигать фары… Оставив Инкермана с ее шалостями, Евпаторию с капризами и Керчь с сумасшедшими теориями – оставив всех их где-то далеко позади. Или впереди – в нашем городе, как вы поняли, в направлениях можно было запутаться.
Вдали показались троллейбусные провода, первые дома застывшего во сне Широкоморского шоссе, первые ответвления зеленых севастопольских улочек.
– Как город понимает, что приходит пора спать? – зевнула Керчь. – Вот теперь они все будут вставать, а я только лягу.