Севастопольская хроника
Шрифт:
В кабину сел инструктор политотдела, а я в кузов.
День жаркий, но, к счастью, ветреный – с востока на город плывут облака.
Шофер ведет машину на предельной скорости – не знаю, хорошо ли в кабине, а в кузове трясет, как на торпедном катере, когда тот идет на редане.
Миновав одну за другой несколько баррикад, мы выскакиваем из города на грейдер и поднимаем такую пыль, что тянущийся за нами шлейф, образующийся из мелкой, как пудра, едкой и непроглядной пыли, легко принять за дымовую завесу. Смысл этой быстрой езды в том, что таким образом можно проскочить район обстрела –
По сторонам дороги – разрушенные дома, баштаны, виноградники, посадки кукурузы с уже выспевшими янтарными початками.
Навстречу идут девочки, совсем еще кнопочки, а на руках у них младенцы-ползунки.
Куда они идут? Почему одни, без взрослых, с ползунками на руках?
Шофер делает сильный разгон, и мы легко выскакиваем из балки. Навстречу женщины. В руках у них полные, с верхом, ведра красных помидоров, на плечах переметные сумки с арбузами.
Они остановили нас и спросили, не видели ли мы девчонок с малыми детьми. Наш ответ обрадовал их, они свалили с плеч груз и хотели, по-видимому, спросить нас еще о чем-то, но тут начался обстрел: мины довольно кучно падали к кукурузе и с каждым выстрелом ложились все ближе и ближе к дороге. Женщины подхватили сумки и ведра и поспешили к городу…
…Крыжановка. Из густых садов торчат лишь крыши. Никаких признаков, что тут размещен штаб полка. Никаких признаков войны. Яблони гнутся от спелых плодов. Небо знойно-синее. С моря прохладный «морячок» тянет.
Тишина.
Молчат пушки и минометы.
Время адмиральского часа – у войны обеденный перерыв.
Во дворе дома, в который завернул пикапчик, у коновязи лошадь, запряженная в бестарку, жует сено. Из бестарки торчит дуло карабина. Около лошади, в тенечке, на опрокинутом вверх дном ведре краснофлотец в выгоревшей летней форменке. У него на коленях алюминиевая миска, полная макарон. Губы и остренькие черные усики лоснятся от масла. Неленивая ложка шустро лазает в миску.
Он по-приятельски помахал нашему шоферу.
Лошадь беспокоят мухи. Она стучит ногами, сечет себя хвостом и даже трясет упряжью. Краснофлотец время от времени покрикивает на нее: «Дробь!» Лошадь, по-видимому, уже освоилась с морским жаргоном – успокаивается после окрика, но ненадолго.
Двор, куда мы завернули, относится к приземистой, просторной мазанке с маленькими, затянутыми чертежной калькой окнами и толстыми стенами.
Мазанка исклевана то ли минами, то ли снарядными осколками, но стоит как бастион.
Дома с толстыми стенами строятся здесь для спасения от летней жары и свирепых зимних ветров.
Полевые штабы свободны от строгого регламента и комфорта – мы застаем полковника и двух армейских лейтенантов в просторной горнице за простым, сбитым из теса столом, накрытым как будто не для обеда, а для натюрморта: синий эмалированный чайник, миска с красными помидорами, миска с виноградом и тарелка с крупно, по-сельски нарезанным хлебом.
Увидев Осипова, я немного разочаровался тем несоответствием, которое возникло в моем уме из сопоставления слышанного и личного впечатления, – ничего героического в его внешности не было.
Сухой, выше среднего
Даже ходит, как сухопутный, не вразвалку – прямо и легко. И нет той солидности, какая, например, у контр-адмирала, командующего Одесским оборонительным районом, Гавриила Васильевича Жукова или у бригадного комиссара Ильи Ильича Азарова.
Поглядишь на них и сразу скажешь – моряки!
Осипов, несмотря на то что ему уже под пятьдесят, командирский ремень затягивает, как двадцатилетний лейтенант.
Чем больше я гляжу на него, тем сильнее мне хочется найти сходство в его внешних чертах с его же биографией, которую я не только хорошо запомнил, но и, пожалуй, полюбил.
Осипов прощается с сидевшими за обеденным столом лейтенантами, перекидывается несколькими словами с инструктором политотдела, который привез меня, советует лейтенантам воспользоваться пикапом. Затем отдает распоряжение краснофлотцу, зашедшему убрать со стола грязную посуду, принести с камбуза обед для меня.
Все это происходит настолько стремительно, что я не успеваю заметить, когда все вышли из горницы. Лишь по звуку автомобильного мотора догадываюсь, что пикап с инструктором политотдела и лейтенантами пошел в Одессу.
Осипов предлагает папиросу Я закуриваю, и тут начинается обстрел Крыжановки.
От близкого разрыва мин в окнах хлопала калька, натянутая вместо вышибленных стекол. Некоторые разрывы были совсем близко прямо под стенами хаты. Я воспринимал их с большим напряжением. Мне было хорошо известно, что Осипов пришел в полк взамен первого командира, о котором говорили, что он великолепный командир, но «кланяется» вражеским пулям. Осипов никогда ни кланялся: ни в семнадцатом, ни в двадцатых годах на Волге, ни в кровавых битвах с белыми на Кавказе и в Крыму.
Мне было страшно не столько от близких разрывов, сколько от возможности уронить себя в глазах полковника.
Я понимал, что если чем-нибудь выдам свой страх, то после этого работать в полку будет очень трудно.
…Имя полковника Якова Ивановича Осипова не сходит со страниц газет, но он не газетный герой. В Одессе еще до выезда в полк я постарался побольше узнать, что из себя представляет полковник Осипов. Прочитав его послужной список, я невольно подумал, как бесплодны все наши споры о положительном герое. Уж очень мы умствуем, и чем больше занимаемся гимнастикой ума, тем дальше отрываемся от облика истинного героя. Истинного, а не идеального, потому что идеального нет и не может быть. А истинный часто находится рядом.
Описание жизни полковника Осипова могло бы встать на книжные полки наших библиотек толстенным романом.
В этом многостраничном сочинении едва ли не большую часть заняли бы страницы военной одиссеи – куда только не кидала судьба полковника!
В июле 1917 года, когда в Петрограде возникла опасность заговора против революции, Осипов вошел в десятитысячный отряд балтийских моряков, которые сразу же после митинга на Якорной площади Кронштадта погрузились на баржи и, буксируемые пароходами, отбыли в Питер.