Севастопольская страда (Часть 2)

Сергеев-Ценский Сергей Николаевич

притязаний Людовика XIV на часть испанских Нидерландов.

Неудача бомбардировки значительно охладила и пыл союзных войск; при этом не могла, конечно, не сказаться и усталость от слишком большого напряжения сил. Необходим был отдых, и перестрелка потому в апреле продолжалась уже вяло, так что даже и четвертому бастиону доставлена была полная возможность восстановиться без особенной спешки.

Боевые матроски,

забрав ребятишек и скарб, снова ринулись с Северной на свою Корабельную; торговцы переправились тоже и открыли снова торговлю, иные, правда, в других уже домах, если их прежние торговые помещения не уцелели... И в какие-нибудь три-четыре дня прижукший было Севастополь снова ожил, и под весенним жарким солнцем опять засновали его притерпевшиеся даже и к <страшному суду в большом виде> выносливые обитатели, и ребята на развороченных улицах целыми днями играли в ядра, закатывая их в воронки и радостно вскрикивая при их глухих чугунных стуках друг о друга.

Из вместительных казарм Николаевской батареи, где отсиживались около двух недель Зарубины с младшей дочкой, вернулись и они в свой домик на Малой Офицерской, который счастливо уцелел, хотя сарай рядом был пробит, и одна стена его завалилась, и несколько деревьев в саду было вывернуто с корнями, как ураганом.

Стекла в рамах, правда, вылетели, но дело шло к лету, и особых неудобств это не представляло.

Капитолина Петровна поахала, покачала сокрушенно крупной головой, но скоро успокоилась за себя, глядя на то, что было кругом у соседей, и когда усталый от долгой ходьбы Иван Ильич обратился к ней с мольбой в глазах: <Что ж, Капитоша, как, а?.. Может быть, того... самоварчик бы поставить?>– она тут же пошла на кухню привычно хлопотать по хозяйству.

А к вечеру пришла Варя.

– Столько раненых, столько раненых было, ужас!
– говорила она.
– Ну, теперь уж, слава богу, их почти всех отправили, кого на Северную, в госпиталь, кого дальше - в Бахчисарай... А прапорщик Бородатов, мама, он теперь тоже уж в госпитале, на Северной. Он поправляется... Нога срослася, только повязку еще не снимают... Пирогов заболел, бедный, - на перевязочный не приходит... Конечно, врачей у нас много и немцев даже несколько человек, только все говорят, что один Пирогов целых ста врачей-хирургов стоит... Конечно, они, наши врачи тоже люди знающие, но ведь, мама, подумай,

если бы только тогда, когда поручика Бородатова принесли, его не было, ведь ногу бы ему отрезали, мама, а это такой ужас, - очень мало выздоравливают, когда ногу отрезают выше колена!

– То у тебя он прапорщик, этот Бородатов, а то уж сразу поручик стал, - заметила мать, любуясь ее оживлением, и Варя тут же отозвалась на это с горячностью:

– Ну, разумеется, он пока еще прапорщик, но ведь чины-то его, как тяжело раненному, вернут ему, он сам говорил мне об этом.

– Где твой перевязочный пункт, а где госпиталь! Когда ты там побывать успела?
– спросила Капитолина Петровна; но, слегка зардевшись от этого замечания, Варя сказала деловито:

– Ведь мне же приходилось не один раз сопровождать туда раненых, мама!

О том, что Витя уцелел на своем Малаховом, в семье уже знали, и все чувствовали себя в этот вечер так, как мореплаватели, которых долго трепало штормом в открытом море, пока не выкинуло, наконец, на знакомый им берег. Путешествие, правда, далеко еще не окончено и будущее, может быть, угрожало еще большими бедами, но все-таки дана судьбою спасительная передышка, - пользуйся же ею, живи, дыши свободней, оглянись повеселее вокруг, - иначе как же возможно пережить то, что тебе еще выпадет на долю!

Глухо ударило в землю в стороне. Капитолина Петровна, ставившая в это время кипящий самовар на стол, посмотрела в окно и сказала:

– Это, кажется, у Микрюкова в саду упало.

Другие же даже и не посмотрели в ту сторону: у Микрюкова так у Микрюкова упало ядро, - ведь не у них же.

И маленькая Оля стала уже равнодушна к этим изредка падавшим ядрам, как была равнодушна к осенним дождям. Она нарвала букетик фиалок, распустившихся у них под деревьями, и не могла на него наглядеться.

А Иван Ильич, облизывая языком сухие губы, внимательнейше следил только за тем, как жена его загрубевшими руками резала купленную по дороге сюда франзолю и потом заваривала чай. А когда чай заварился и она взялась за его стакан с подстаканником, чтобы налить ему первому, как всегда, - он протянул по-детски просительно:

– Только, Капочка, родная... нельзя ли, а нельзя ли, мамочка, мне покрепче?..

1938 г.