Севастопольская страда. Том 3
Шрифт:
— Совершив свое злодейское преступление, конечно, он должен был бежать, как же иначе? — сказал поручик, все так же не щуря уж глаз.
Как раз в это время Дементий, который мало был похож на камердинера, а больше на «кухонного мужика», внес на подносе стакан чаю, вазочку сахару и сухари, а следом за ним вошла и Елизавета Михайловна.
— Слышишь, Лиза, Терентий, оказывается, бежал! — тут же обратился к ней Хлапонин. — И… что такое еще он сделал? Да, злодейское преступление какое-то сделал, потом бежал.
Дементий ушел, а Елизавета Михайловна не села
— Уж не убил ли он Василия Матвеевича, а? — спросила она встревоженно и мужа и одновременно поручика в голубом мундире.
А поручик Доможиров, не прикасаясь к стакану, переводил заострившиеся глаза с нее на ее мужа, стараясь не пропустить ни одной черточки на их изумленных лицах. И это была решающая для них минута.
Он пришел с готовым уже обвинением против них обоих, создавшимся отчасти там, в Хлапонинке, у станового пристава Зарницына, но в большей части уже здесь, в жандармском управлении, а между тем не поддельно изумил и этого контуженного штабс-капитана и его красивую спокойной красотой жену.
До чая он не дотронулся, он продолжал наблюдать их обоих, постепенно теряя то одно, то другое из своей предвзятой уверенности в том, что они — сообщники Терентия Чернобровкина. Он даже сказал, поднимаясь:
— Очень прошу прощения за беспокойство, какое я вам принес, но, знаете ли, служба, я действую по приказанию своего начальства… И я бы посоветовал вам вот что: если только позволит вам состояние здоровья, господин капитан, не проедетесь ли вы со мной в наше жандармское управление?
— Вы… арестовать его хотите? — вскрикнула испуганно, заломив руки, Елизавета Михайловна. — За что? За что?
— Не арестовать, помилуйте, что вы! — И даже дотронулся до ее рук жандарм, как бы стараясь хоть этим ее успокоить. — Не арестовать, а только дать свои показания по этому делу, которые будут там записаны, понимаете?
Свидетельские показания только!
— Свидетельские? — повторила она. — Но ведь он один не в состоянии будет, нет, он никуда не ходит один, а всегда со мною.
— С вами он может быть и теперь, прекрасно! И вы тоже дадите свои показания, мадам! И я уверен, что они для нас будут очень ценны!
— На дворе сейчас холодно, — сказала она беспомощно.
— Не очень холодно, уверяю вас… Наконец, закутайте его как-нибудь потеплее.
— Поедем, поедем, Лиза! — решительно выступил вперед Хлапонин. — Я готов.
— Разумеется, лучше вам сейчас же отделаться от этой обязанности, чем ждать и думать, что вам что-то такое угрожать может, — тоном совершенно дружеским уже советовал жандарм и вдруг спросил Хлапонина как бы между прочим:
— Насчет Гараськи вы тоже ведь можете дать показание?
— Какого Гараськи? — удивленно поглядел на него Хлапонин.
— Ну, этого там, сообщника Чернобровкина, — беспечно сказал поручик.
— Гараську никакого не знаю, — подумав,
— Ну, вот видите, другого преступника вы даже и не знаете… тем лучше для вас. Одевайтесь — и едем в управление. Поговорите там с подполковником Раухом, показания ваши запишут, и все…
III
Жандармское управление, куда в извозчичьей карете приехали вместе с поручиком Доможировым Хлапонины, помещалось в обширном, но почему-то очень неприглядном и даже обшарпанном снаружи двухэтажном каменном доме с антресолями и балконом вверху. Для того чтобы говорить с полковником Раухом, нужно было подняться во второй этаж.
Воздух в коридоре, по которому проходили Хлапонины вслед за Доможировым, был застоявшийся, затхлый — казенный; пахло сургучом, известкой и почему-то мышами.
Поручик попросил Елизавету Михайловну посидеть в небольшой комнате перед кабинетом Рауха, а Дмитрия Дмитриевича ввел в кабинет.
В кабинете, довольно большой комнате с четырьмя окнами на улицу, было только два стола, и за одним, большим, сидел сам подполковник, за другим, поменьше, военный чиновник со скромными бакенбардами в виде котлеток.
— Штабс-капитан Хлапонин! — представил Дмитрия Дмитриевича Доможиров.
Хлапонин стал навытяжку, как давно уже не приходилось ему ни перед кем стоять, и уже приготовился протянуть руку полковнику, но тот, сказав только: «А-а?! Это вы Хлапонин? Присядьте!» — пальцем указал ему на стул против себя.
Хлапонин, не успев еще удивиться, почему Раух не подал ему руки, уселся поудобнее на стул, так как чувствовал в этом настоятельную необходимость: ноги его были еще слабы, и легкую дрожь от усталости чувствовал он в коленях.
Доможиров подошел к чиновнику, взял у него какую-то синюю папку с бумагами и тут же передал Рауху, и в то время как тот безмолвно начал перелистывать бумаги в папке, Хлапонину не оставалось ничего больше, как разглядывать его самого.
Этот немец был лет сорока на вид и не мал ростом, но костляв, и руки его были, казалось, готовы рассыпаться на все составные части: кости, хрящи, сухожилия, вены… Лоб с желтыми лоснящимися взлизами, светлые волосы, жидкие, но аккуратно зачесанные справа налево, так что над левым ухом получалось даже что-то вроде буклей; усы обвисшие, притом лишенные малейшего оттенка добродушия; серые сухие глаза глядели как-то невнимательно, однако и явно недоброжелательно, как свойственно глядеть человеку, перед которым хорошо уже известный ему субъект предосудительного поведения.
— Перед приездом вашим сюда, в Москву, вы были в имении помещика Курской губернии Белгородского уезда Василия Матвеевича Хлапонина? — смотря в бумаги, спросил Раух скрипучим, надтреснутым, очень неприятным голосом.
— Так точно, был, господин полковник, — по форме ответил Хлапонин, стараясь в то же время припомнить точно, сколько именно дней провел он у дяди.
Раух сделал знак чиновнику, и тот пересел к его столу, и бойко забегало его гусиное перо по большому листу голубоватой, прочного вида бумаги.