Север и Юг. Крэнфорд
Шрифт:
– Не бойся, Бесси, - сказала Маргарет, положив ладонь на руку девушки.
– Бог может дать тебе лучший отдых, чем безделье на земле или глубокий сон в могиле.
Бесси вздрогнула и тихо сказала:
– Если бы мой отец не говорил так… Вы ведь сами слышали… У него в мыслях нет ничего плохого, как я сказала вам вчера и повторю снова и снова. И я совсем не верю ему днем, но все же ночью, когда я в лихорадке — в полусне, в полубреду, — все снова наваливается на меня. О! так плохо! И я думаю, что лучше бы было умереть, чем надрывать свое сердце и жить здесь среди этого бесконечного фабричного шума, чем мечтать о минуте тишины, чем дышать этим пухом и чувствовать,
– Бесси выпрямилась и с неожиданной силой сжала руку Маргарет.- Я могу сойти с ума и убить вас, я, правда, могла бы…
Она откинулась на подушку, совершенно обессиленная. Маргарет опустилась перед ней на колени.
– Бесси, у нас есть Отец Небесный.
– Я знаю это! Я знаю это!
– стонала Бесси, и беспокойно металась на кровати.
– Я - грешница. То, что я говорю, - грешно. О! не бойтесь меня и никогда больше не приходите. Я не трону и волоска на вашей голове. И, - открыв глаза и посмотрев пристально на Маргарет, - я верю, возможно, больше, чем вы, в то, что нам предопределено. Я читала книгу Откровения до тех пор, пока не выучила ее наизусть. И я никогда не сомневаюсь, когда бодрствую и в здравом уме, что приду к Блаженству.
– Давай не будем говорить о том, какие фантазии приходят к тебе в голову, когда ты в лихорадке. Я бы хотела услышать о том, как вы жили, когда ты была здорова.
– Я думаю, что была еще здорова, когда мама умерла, но с тех пор я никогда не чувствовала себя достаточно сильной. Я начала работать в чесальном цехе, пух попал в мои легкие и отравил меня.
– Пух?
– переспросила Маргарет.
– Пух, - повторила Бесси.
– Маленькие волокна хлопка, когда его расчесывают, они летают в воздухе, будто мелкая белая пыль. Говорят, он оседает на легких и сжимает их. Почти все, кто работает в чесальном цехе, чахнут, кашляют и плюют кровью, потому что они отравлены пухом.
– Но разве им нельзя помочь?
– спросила Маргарет.
– Откуда мне знать? Иногда в чесальных цехах ставят такое большое колесо. Оно крутится, от него начинается сквозняк и выгоняет пыль. Но колесо стоит очень дорого — пятьсот или шестьсот фунтов — и не приносит выгоды. Поэтому только несколько хозяев поставили его. И я слышала, будто многим не нравится работать там, где стоит это колесо, потому что из-за него они сильнее чувствуют голод: ведь они уже привыкли глотать пух, а теперь обходятся без него; и еще, — если нет колеса — им больше платят. Поэтому колесо не нравится ни хозяевам, ни рабочим. Но я знаю, что хотела бы работать в том месте, где стоит колесо.
– Твой отец знал об этом?
– спросила Маргарет.
– Да! И он очень сожалел. Но наша фабрика была самой лучшей, там работали хорошие люди, а отец боялся отпустить меня в незнакомое место. Многие тогда называли меня красивой, хотя теперь вам бы это и в голову не пришло. И мне не нравилось, когда обо мне слишком пеклись, а мама говорила, что Мэри нужно учиться, — и отцу всегда нравилось покупать книги и ходить на разные лекции. Нужно было много денег, поэтому я просто работала, и теперь, в этой жизни, я никогда не избавлюсь от этого непрерывного шума в ушах и пуха в горле. Вот и все.
– Сколько тебе лет?
– спросила Маргарет.
– В июле будет девятнадцать.
«И мне тоже девятнадцать», - подумала
– И еще я хотела сказать о Мэри, - продолжала Бесси.
– Я хотела попросить вас быть ей другом. Ей семнадцать, и она - последняя в нашей семье. И я не хочу, чтобы она пошла на фабрику, и еще я думаю, что она не подходит для такой работы.
– Но она не смогла бы… - Маргарет бессознательно взглянула на грязные углы комнаты.
– Она едва ли могла бы работать служанкой, не правда ли? У нас есть одна преданная служанка, почти друг, ей требуется помощь, но она очень требовательная, и было бы несправедливо нанять ей помощницу, которая только раздражала бы ее.
– Да, я понимаю. Вы правы. Наша Мэри - хорошая девушка, но кто учил ее помогать по дому? Матери не было, я работала на фабрике и совсем ей не помогала, а только ругала за то, что она все делает плохо, потому что не знает, как нужно делать. Но если бы она могла жить у вас, несмотря на все ее недостатки…
– Но даже если она не сможет работать у нас как служанка, я постараюсь всегда быть для нее другом, ради тебя, Бесси. А теперь я должна идти. Я приду снова, как только смогу. Но если я не приду завтра или на следующий день, или даже через неделю или через две недели, не думай, что я забыла тебя. Я могу быть занята.
– Я буду знать, что вы не забудете обо мне. Я не буду опять сомневаться в вас. Но помните, что через неделю или две я могу умереть, и меня похоронят.
– Я приду так скоро, как смогу, Бесси, - сказала Маргарет, крепко пожимая ее руку.- Но ты сообщишь мне, если тебе станет хуже.
– Да, конечно, - ответила Бесси, пожимая руку в ответ.
В последние дни миссис Хейл стала чувствовать себя все хуже и хуже. Почти год прошел со дня свадьбы Эдит, и, вспоминая скопившиеся за год беды и трудности, Маргарет удивилась, как они смогли их вынести. Если бы она могла предвидеть то, что случилось, она убежала бы и спряталась от грядущих событий. И все же дни шли за днями, и каждый из дней был чуть лучше предыдущего - среди всех горестей проблескивали маленькие, яркие искры нежданной радости. Год назад, когда Маргарет вернулась в Хелстон и впервые стала замечать склонность матери к постоянным жалобам и недовольству судьбой, она бы горько застонала при одной мысли о том, что мать может всерьез заболеть, и им придется бороться за ее здоровье в незнакомом шумном и деловитом городе, лишив себя привычных удобств деревенской жизни. Но с появлением более серьезной и объективной причины для жалоб миссис Хейл стала проявлять терпение. Она была столь же нежной и спокойной, испытывая телесные страдания, сколь беспокойной и подавленной была когда-то, не имея истинной причины для печали. Мистер Хейл что-то предчувствовал, но, как свойственно мужчинам его склада, закрывал глаза на ясные признаки грядущего несчастья. Однако он был более раздражен, чем обычно, и Маргарет, как его дочь, знала, что в этом выражается его беспокойство.
– В самом деле, Маргарет, ты становишься слишком впечатлительной! Клянусь, я бы первым забил тревогу, если бы твоя мама заболела. Мы всегда замечали, когда в Хелстоне у нее болела голова, даже если она не говорила нам об этом. Она выглядит очень бледной, когда болеет. А сейчас у нее здоровый румянец на щеках, — такой же, как и тогда, когда я впервые познакомился с ней.
– Но, папа, - возразила Маргарет нерешительно, - ты знаешь, я думаю, что это лихорадочный румянец.