«Север» выходит на связь
Шрифт:
— А папа где?
— На войну уехал, — прошептали губы.
— Фашистов бить?
Няня помогла их одеть. Шли медленно привычной дорогой. Миновали скверик, за угол завернули. А дальше — некуда. Вместо дома, где жили, груды бело-желтого кирпича, известки, искореженные балки. Прохожие пояснили: авиабомба, прямое попадание.
Побрели обратно, к заводу. Благо и вещей-то никаких, все на себе. Сели у печурки в цехе. Дети молодцы, не теребили, не спрашивали. Молчали, как взрослые. Молодцы.
Сегодня утром она рано проснулась. Думала, первая, а Фаня Абрамовна Кабалкина уже
У Кабалкиной койка в цеховой конторке. Подушку и одеяло, часы с гирьками принесла из дому, когда он еще был у нее — дом. И всем этим скарбом своим поделилась с Гавриловыми.
Приставила к койке табуретки, сказала: «Ложись, Лена, на таком ложе широком вполне можно вдвоем разместиться». Не хотелось ее стеснить, Фашо Абрамовну, как-нибудь так. Но та заставила. Потом еще препирались, кому на койке лежать, а кому — на табуретках. И опять приказ: «Ты длинная, у тебя ноги будут на весу, а я, вот смотри, умещусь».
Фаня Абрамовна часто и ночью несет дежурство, а если и приходит, то очень поздно. Но все равно они хоть чуток да поговорят о жизни, людях, войне, о будущем. Уж как радовалась Кабалкина за всех, когда с открытием ледовой дороги по Ладожскому озеру прибавили чуток к пайку. Первая радость, сказала, за ней придут другие.
Бывает, «агитпроп» на полуслове умолкнет — уснула. А рано утром, чтобы не разбудить соседку, тихо поднимется, на цыпочках выйдет. Вот как сегодня…
Она следом поднялась. По часам с гирьками выходило, что еще целый час до выхода на очистку города. Умылась, собралась. Вот и зеркальце на табуретке. Фаня Абрамовна, наверное, нарочно забыла. Для нее, Лены. Она всем, Кабалкина, словом и делом внушает: женщина всегда должна оставаться женщиной — аккуратной, опрятной. Впрочем, и мужчины тоже. Партком и завком вон сколько сил потратили на устройство заводской бани.
Партком… Она как раз и торопилась туда, к Ливенцову. Вошла, а он занят. Монтажница Болдина у него, Антонина Михайловна. И рядом с ней мальчик — худенький, тростиночка прямо, и почему-то в форменной морской фуражке.
Болдина приехала с оборонительных работ, снова на сборке «Северов». А теперь вот просила принять на завод своего Витю. Сын это, оказывается, рядом с ней стоял.
«Метрика куда-то делась, — говорит. — А мне, матери, никто не верит, что ему уже четырнадцать. Грубят в личном столе, завод у нас, говорят, а не детский сад».
Ливенцов засмеялся. Как раз что-то похожее на детский сад и можно было в цехах увидеть. Сидят работницы за сборкой узлов для радиостанций, а рядом — мальчик или девочка. «Смотри, Танечка, как я проводок сгибаю», «Ванечка, эта штучка называется сопротивлением». Дети не числятся рабочими, просто при мамах. А Витя — другое, в дело просится.
Ливенцов встал, протянул руку: «Держи, браток. Походатайствую, чтобы тебя в рабочий класс приняли».
Следом к ней:
— Здравствуйте, Елена Павловна, какая у вас просьба?
— Какая? Очень большая!
Она изложила просьбу свою на бумаге, несколько раз переписывала, чтобы поясней было.
Подала Ливенцову. А он вслух
— А кто рекомендации дает? — спросил секретарь.
— Кабалкина обещала.
— Правильно! Ну, а вторую могу я дать. Согласны? Она хотела ответить, что согласна, но заволновалась, не успела. Солнце ударило в оттаявшее, непривычное без морозных рисунков окно. Ливенцов зажмурился.
— Весна скоро, — сказал он. — Пусть еще холода, но они отступят, как и все беды наши. К нам придут новые силы.
… Она ударила лопатой раз, другой и уж долбит беспрерывно, как одержимая. Весна идет, ведь и правда — весна! Зима, самое страшное — позади.
Польза телефонных книг
Вентилятор сердито колебал застоявшийся, жаркий воздух. Тугая струя ворошила листки календаря на столе. Рядом с датой «4 июля 1969 года, пятница» было помечено: «Встреча с полковником Евг. Фед. Павловским».
Он вошел, размашисто водрузил фуражку на крючок и низким, решительным голосом предупредил:
— Вряд ли я буду полезен. Судьба свела меня с «Севером» случайно, и роль в его создании играл я весьма скромную. Вам других людей нужно искать.
— Э, нет, Евгений Федорович. Такое уж мы слышали сто раз. Давайте по уговору.
Павловский вздохнул, медленно, явно нехотя вынул школьную тетрадку. Там — в расчете на неизбежные расспросы — была кратко изложена его биография. И не вся, а лишь до самых трудных дней блокады. Вот что написал полковник.
«Родился и рос я далеко от Ленинграда — на берегу Вилюя, притока Лены, в городе Вилюйске. Потом семья переехала в Киренск.
Отец — врач — лечил прокаженных. А меня с детства влекли широкие речные плесы, хотел стать ленским капитаном. Окончив школу, поехал в Ленинград и поступил в Институт водного хозяйства. Но проучился всего год, круто изменил жизненный курс.
Время было тревожное. Я перевелся из института в Военную академию связи. Моими однокашниками были Николай Баусов и Абрам Мотов. Первый погиб под конец войны на фронте, второй тоже воевал, а сейчас инженер-полковник, служит в Уральском военном округе.
Мы занимались в одной учебной группе. Койки в общежитии — рядом, к экзаменам и зачетам тоже готовились вместе. Помогали друг другу готовить дипломные проекты, а защиту их ускорила начавшаяся война.
Каждому из нас было по двадцать три года, техники-лейтенанты. Понятно: рвались на передовую. Только всем троим совершенно неожиданно приказали: «В Москву поедете. Наркомат обороны затребовал». Пожали плечами — какие из нас стратеги? Да приказ есть приказ, отправились в столицу.
Где-то стреляют, а мы осваиваем штабные премудрости. Муторно. Обрадовались, когда через несколько дней всей троице велели собираться в командировку. Думали, на передовую, а оказывается, туда, откуда прибыли. В ленинградском штабе сказали: есть подполковник Миронов, к нему и явитесь. Скажет, что делать. Срок? Две недели.