Северный крест. Миллер
Шрифт:
Дорожка, по которой он шёл, была присыпана мелким жёлтым песком, он приятно хрустел под каблуками. Широкие клёши, словно бы соразмеряясь с неторопливым прогулочным шагом Арсюхи, лихо подметали дорожку — песок только кудрявился, отлетая в сторону, свинцовые гайки, вшитые в края штанин, держали чёрные клёши, стачанные из тонкого английского сукна, в натянутом состоянии — ни одной морщинки на них не было, такие штаны нравились Арсюхе, как нравилось и то, что он, засунув руки в карманы, может мести городской тротуар не хуже любого патентованного дворника.
Правда,
Перед закатом особенно звонко расщебетались местные пичуги, от их пения у Арсюхи даже обмякло, обвисло складками лицо, на глазах появился благодарный блеск, он остановился у боковой, уводящей в глубину сада пустынной дорожки, скребнул гайками, вшитыми в штанины, по песку, огляделся — после сбитеня надо было сбросить напряжение в мочевом пузыре, стравить пар и воду — переполнился...
Он глянул в одну сторону, потом в другую, никого не засек, ни их благородий, ни бледных барышень, вожделенно посматривающих на золотые погоны офицеров, и шагнул за густой куст, облепленный бледными длиннокрылыми насекомыми, расстегнул широкий, как бабий подол, передний клапан своих штанов.
Морские клёши имеют, как известно, совсем другую конструкцию, чем обычные мужские брюки — ну, скажем, офицерские бриджи. У бриджей есть гульфик с пуговицами, а у клёшей — подол. Отвалил этот подол Арсюха и начал неторопливо обрызгивать куст.
Невдалеке играла музыка, звенели птицы, в розовом вечернем воздухе серебрились невесомые летающие нити. Хорошо было. Арсюха и не заметил, как рядом с ним оказались двое приземистых парней с крепкими подбородками, в железнодорожных форменных фуражках, украшенных серебряными молоточками.
— Мочишься? — благодушно спросил один из них.
Видимая благодушность эта обманула Арсюху.
— Напряжение стравливаю, — объяснил он, — не то из носа уже капать начало. — Стряхнул под ноги несколько золотистых капель, пожаловался: — Вот закон природы, по которому рыба плавает в море — сколько ни стряхивай последние капли, как ни тряси причиндалом — капли эти обязательно окажутся в штанах.
— Стряхнул? — спросил один из железнодорожников.
— Стряхнул, — ответил Арсюха, покосился на крепыша. — Даже куст не подмыл, — он подёргал одной рукой за ветку, — не уплыла сирень, здесь стоит. — Арсюха рассмеялся довольно — собственная речь показалась ему остроумной.
В следующее мгновение сильный удар в ухо опрокинул Арсюху на землю. Он, готовый ко всяким напастям, не ожидал, что удар будет таким мощным, охнул и полетел головой в мокрый куст.
Ткнулся носом в собственную мочу, поморщился — вонючая была, сморкнулся кровью.
— Ну, гады, —
В следующее мгновение опять очутился на земле — новый удар не заставил себя ждать. Арсюха вновь шмякнулся лицом в мочу, хапнул ртом земли, на зубах у него захрустел мокрый солёный песок.
— Хады, — прошепелявил он. Впереди не было одного зуба. — За что, паровожники?
— За Авдотью, — прежним доброжелательным тоном пояснил один из «паровозников». — Помнишь такую?
— Нет, — мотнул головой Арсюха и вновь полетел на землю. Мокрый песок окропили кровяные брызги.
Арсюха приподнялся на руках — противно было валяться в собственной моче, сплюнул под себя кровь и заныл:
— За что, мужики-и? Объяшните хоть.
— Авдотью помнишь?
— Нет, — вторично помотал головой Арсюха.
— Вот козёл, — удивлённо произнёс железнодорожник с благожелательным голосом, ухватил Арсюху за воротник нарядной матросской рубахи, рывком поставил на ноги. — Девку начинил потомством и не помнит, как это сделал... Вот козёл!
Железнодорожник неторопливо прицелился и впечатал кулак прямо в глаз Арсюхе.
Тот ойкнул, развернулся вокруг собственной оси и вновь полетел на землю. Опять в мочу. В полёте попробовал ухватиться руками за куст и сбил на себя целый сноп солёных золотистых брызг. Будто под дождь попал.
Авдотью он, конечно, помнил и даже жалел её, считая, что девка вляпалась по неосторожности, и готов на эту тему поговорить, но разве эти чумазые мазутные души поймут чувства настоящего моряка? Арсюха ощутил, как глаз у него набухает горячей свинцовой тяжестью.
Гореть после этого глаз будет долго, неделю, не меньше. А тлеть, подсвечивать дорогу в сумерках — не менее двух недель. Арсюхе сделалось обидно — не стоит вся Авдотьина начинка этих оплеух.
— Мужики, — вновь застонал Арсюха.
— Ну, мы — мужики! — рявкнул в ответ скуластый, с летними конопушинами, трогательно проступившими у него на переносице, и невыразительными глазами железнодорожник. — А ты — тля подзаборная. Поступаешь не как человек, а как падаль из подворотни.
— Я же швою команду к вам в депо приведу, мы вас вщех задушим, — зашепелявил Арсюха, — вшех до единого. Как жайцев.
— Приводи, — согласился с ним железнодорожник, тон у него был спокойным, доброжелательным, будто «паровозник» и не метелил Арсюху, — чем больше вас будет — тем лучше. Всех передавим паровозами. Понял, козёл?
«Господи, сохранить бы второй глаз нетронутым, — возникла в голове у Арсюхи тоскливая мысль, он невольно сжался. — Господи... Будет ведь сиять фонарь...»
Второй глаз сохранить нетронутым не удалось — обстоятельный железнодорожник, мастер снайперских ударов — он во всём предпочитал основательность — прицелился и нанёс очередной сокрушительный удар. Во второй глаз.
Арсюха вновь полетел на землю, всадился лицом в мочу. Взвыл бессильно.
Мысль о сопротивлении почему-то даже не возникала у него в мозгу.