Северный крест. Миллер

Поволяев Валерий Дмитриевич

— Круассаны жёсткие, — не преминул вставить Кислюк. О зачерствевший круассан он два месяца назад умудрился сломать зуб.

— Архангелогородские кондитеры научились оживлять их на пару — круассаны делаются нежными, будто только что из печи. — Лебедев хлопнул пробкой, восхищённо повёл носом из стороны в сторону. — Аромат у вина — м-м-м...

Он разлил вино по тонким певучим бокалам — бокалы были отлиты из хрусталя и, когда в них оказывалось хорошее вино, призывно пели, — поднял свой бокал:

— За нашу с вами победу! За

Россию!

Выпили молча. Мясо Митька Платонов приготовил такое, что лучше, наверное, в Париже тамошние спецы не приготовят — мясо таяло во рту.

— Молодец шельмец! — не удержался от похвалы мичман Кислюк. — Умеет готовить!

— Кстати, нигде этой науке не обучался, — сказал Лебедев, — обычный деревенский парень... Но покажи ему сырые трюфели, ни на что в России не похожие, и прикажи сготовить — сготовит.

— Талант! — громко произнёс Кислюк.

Рунге и Крутов молчали, каждый из них был занят своими думами, и думы эти не пересекались, но судя по одинаково встревоженному выражению их лиц, думы мичманов были грустными.

Тревога — штука такая, что может, подобно электричеству, насытить колючими ощущениями, опасностью всё пространство. Ни Крутов, ни Рунге, ни сам Лебедев, ни Кислюк не знали, что с ними будет завтра-послезавтра, потому и чувствовали себя так беспокойно, неуверенно. Такое бывает со всеми, психология есть психология... Человек — существо уязвимое, каким бы кремнёвым характером он ни обладал.

— Да, кок у нас — талант, — запоздало согласился с Кислюком командир миноноски.

Городом ещё и не пахло: по правому борту миноноски тянулся угрюмый тёмный сосняк, над которым кружились вороны, ни жилья, ни людей не было видно, но вот неожиданно среди сосен поднялся острый ровный шпиль Свято-Троицкого собора, и Рунге доложил командиру:

— Игорь Сидорович, подплываем к Онеге.

Лебедев наклонил голову и щёлкнул кнопками перчаток:

— Приготовиться к бою!

Словно откликаясь на команду лейтенанта, вдалеке послышался задавленный, едва различимый треск — в городе стреляли.

Кислюк присвистнул и произнёс с усмешкой:

— Нас встречают по высшему разряду. — Он достал из кармана тёмный, хорошо отшлифованный камешек, подкинул его в руке.

— Что это? — спросил Рунге.

— Талисман. Чтобы нам повезло, Иван Иванович. Гранат. Вообще, ещё гранат называют камнем честности — ни одни хитрец, если в кармане у человека лежит гранат, не сумеет его обмануть.

— Вот не знал.

— У северных народов вообще все камни делятся на хорошие и плохие, все без исключения, хорошие помогают человеку жить, плохие гробят его. — Кислюк достал из кармана яркий квадратный кремешок. — Вот это, например... Это очень хороший камень. Сердолик. Отводит от человека злых духов, оберегает от ссор и колдовства, очищает мозги — голова работает как часы. — Кислюк опустил камень в карман, достал ещё один — небольшой зеленоватый катыш, украшенный мелкими разводами. —

Это — нефрит, камень, который придаёт человеку жизненные силы.

— Не знал, что ты коллекционируешь камни.

— Не все. Только очень немногие. Добрые и имеющие силу.

— Какой камень самый сильный?

Кислюк неожиданно усмехнулся, облик его сделался зубастым, хорошо защищённым от невзгод, от дурного глаза и напастей.

— Бриллиант, — ответил он.

— Очень дорогой камень.

— Зато обладает бесценным качеством — притягивает к хозяину деньги. Ещё — обеспечивает долголетие. Недаром бриллиант называют «царём камней».

Стрельба в Онеге усилилась.

— М-да. Мы нарисовались очень кстати, — сказал Рунге.

Кислюк вновь усмехнулся.

— Без нашей миноноски ни одна драка не обходится.

С моря к онежскому берегу подошли две баржи, которые тянули чумазые портовые буксиры, на палубах барж стояли пушки. Пушки рявкали одна за другой, подпрыгивали и изрыгали пламя, снаряды ложились на берегу, взмётывали под самые облака столбы желтоватой, перемешанной с песком земли.

— Однажды для нас это очень плохо кончится, — сказал Кислюк.

— О плохом — не надо, — попросил Рунге.

— В таком случае прошу прощения, — вежливо извинился Кислюк и, громко топая каблуками по железу палубы, побежал к артиллеристам, разворачивающим в сторону берега пушку, освобождённую от цепей, с ослабленной проволокой. — Ребята, что же вы разворачиваете орудие, как корыто для свиньи? — прокричал он на ходу. — Это же пушка, артиллерийское орудие, а не таз для мытья картошки!

Кислюк уселся в небольшое железное креслице, предназначенное для наводчика, и призывно щёлкнул пальцами, будто капельмейстер, дирижирующий оркестром:

— Снаряд, пожалуйста!

Низенький пухлощёкий матрос, совсем ещё юный — на плотных розовых щеках у него гнездился весёлый золотистый пушок, — проворно засунул снаряд в пушечное нутро, щёлкнул замком:

— Готово!

Мичман пригнулся к прицелу, поработал колесом, выправляя ствол, и, выкрикнув «Залп!», потянул ремешок выстрела.

На берег с воем ушёл первый снаряд.

— Следующий снаряд, пожалуйста! — с убийственной вежливостью, словно бы дело происходило на балу, попросил Кислюк.

Матрос быстро и ловко подал второй снаряд, загнал его в пушечный ствол и, громко лязгнув затвором, доложил:

— Готово!

Ахнул второй выстрел. Снаряд тёмной бултыхающейся тенью прорезал пространство и накрыл примыкающую к реке площадку, на которой суетились небольшие, похожие на муравьёв человечки — восставшие солдаты Онежского полка.

С моря, из самого центра безбрежного серого пространства также донёсся раскат, за ним — второй. Это били пушки, стоявшие на баржах.

— Ещё снаряд! — потребовал Кислюк, и матросик поспешно подтащил к орудию небольшую, но увесистую чушку, загнал её в ствол.