Северный крест. Миллер
Шрифт:
Отлежавшись, Андрюха выбрался из-под ёлки и углубился в тайгу, потом понял, что этого не надо делать — в дремучей чаще он легко может заблудиться, лучше всего всё-таки идти по берегу реки. Речка обязательно выведет его куда-нибудь — либо к другой речке, более крупной, либо к морю. И там и этам можно найти людей. А люди — это спасение. Правда, не во всех случаях...
Было холодно, калёный воздух острыми зубами вгрызался в лицо и руки. Андрюха засунул руки в карманы и зашагал по заплеску вниз, кося глаза на чёрную воду. Заплесок был утрамбован морозом так,
Андрюха Котлов был уверен, что обязательно выйдет к людям и спасётся.
Через несколько дней Лебедев со своей командой был переброшен в окопы, наспех отрытые на Северной Двине рядом со старым дебаркадером, служившим когда-то местным жителям паромным причалом.
Река ещё не встала. По ней плыли мелкие ледяные островки, тёрлись друг о друга, шипели по-гусиному злобно.
— Безрадостная картина, — оглядев окопы, сказал Лебедев, расстроенно щёлкнул кнопками перчаток.
В окопы угодил весь экипаж миноноски, — собственно, как и обещал контр-адмирал Иванов, — кроме Рунге и молчаливого боцмананта по фамилии Мироненко, хорошо знающего и машину, и трюмное хозяйство, — даже Митька Платонов, и тот получил в руки винтовку и, крякая недовольно, отбыл на сухопутный фронт.
Мрачно оглядев вслед за командиром окопы, Митька молвил бесстрастным голосом:
— Здесь мы все и останемся!
Его услышал Кислюк, помахал протестующе рукой:
— Типун тебе на язык, кок!
Митька Платонов покосился на мичмана, заметил в его лице перемены. Лицо артиллериста словно поползло в сторону, сместилось, опухло с одного бока, но главное было, что у мичмана были совершенно угасшие, какие-то перемёрзлые мёртвые глаза, в них не плескалось ни единой живой блестки.
К вечеру красные пошли в атаку.
Соседями моряков оказались солдаты из сводного стрелкового батальона — считалось, что надёжного, на деле же здорово размытого, разрушенного пропагандой, агитаторами, листовками и книжками, на которых был изображён красный богатырь с винтовкой в руке и лицом Льва Троцкого, конечно, не обошлось без денег — в окопах раздавали царские десятки, как потом выяснилось, фальшивые, отпечатанные в Германии, — батальон этот был готов брататься с кем угодно, хоть с самим дьяволом, лишь бы его не заставляли воевать.
Увидев шеренгу красных, бесстрашно, без единого выстрела, идущую на его позиции, батальон вымахнул из окопов и двинулся навстречу.
— Что они делают? — не понял Лебедев. — В штыковую атаку, что ли, пошли? — Приподнялся над пулемётом, чтобы лучше видеть происходящее. — Что они делают, не могу разобрать.
Последним из окопа выпрыгнул капитан в длинной шинели, кинулся следом за солдатами — это был командир батальона, Лебедев с ним успел познакомиться, — закричал отчаянно:
— Братцы, что вы творите? Остановитесь!
Капитан ухватил за плечо маленького солдатика в кургузой шинельке и большемерных, гулко хлопающих
— Опомнись, Бовыкин! — пытался воззвать к его совести капитан. — Ты же присягу на верность давал!
— Да плевать я хотел на твою присягу! — зло огрызнулся солдатик, передёрнул затвор винтовки. — Отцепись!
— Стой, Бовыкин!
Раздался слабенький, какой-то ненастоящий выстрел, — или это только показалось Лебедеву, что он ненастоящий, командир батальона схватился рукой за грудь и тихо согнулся в коленях.
Батальон двинулся дальше — брататься с красными. Лебедев удручённо покачал головой и пригнулся к пулемёту.
Одной длинной очередью он смел едва ли не половину батальона — Бовыкина пуля поддела с такой силой, что он по-птичьи распластался над землёй, раскинул в стороны обе руки и, кажется, несколько метров летел по воздуху.
Следом за очередью лебедевского пулемёта — выждав, когда он затихнет, — дал такую же длинную очередь ещё один «максим», установленный на правом фланге. Красные ответили залпом из винтовок, к ним присоединились остатки сдавшегося батальона, и через мгновение поле, примыкающее к реке, превратилось в одну большую «кучу-малу». Всё на поле смешалось...
— Долго наступать красным не довелось — они развернулись и побежали.
Экипаж миноноски тоже понёс потери: пулей, всадившейся точно в горло, в самый кадык, был убит мичман Кислюк. Никто не видел, никто не слышал, как это произошло. Кислюк лежал, откинувшись спиной к противоположной стенке окопа и чистыми, ничего не выражающими глазами смотрел на людей, с которыми в последний год делил все тяготы жизни, всё, что выпало на их общую долю.
Несколько минут Лебедев молча стоял около мёртвого мичмана, потом протянул руку и закрыл ему глаза.
— Прости всех нас, — произнёс он тихо. — Пусть земля будет тебе пухом. — Он оглядел матросов, сгрудившихся в окопе. — Четыре человека, добровольцы, — на рытье могилы мичману, — сказал он. Поймав несколько недоумённых взглядов, пояснил: — Атак красных сегодня больше не будет. Да и та атака, которая была, предпринята не против нас, а для того, чтобы увести к себе батальон предателей.
Первым взялся за лопату Митька Платонов.
— Я готов рыть могилу. Хороший человек был их благородие. — Лицо Митьки сделалось жалостливым, около губ прорезались скорбные морщины, придали лику его мученический вид.
Над окопами, над рекой, одна за другой пронеслись несколько утиных стай. Утки уходили на зимовку в тёплые края, они спешили, и спешка эта означала одно — надвигается жестокая зима, надвигается быстро, скоро будет здесь. И несёт зима одно — беду.
Крутикову и стонущему, хватающемуся за голову Ликутину повезло меньше, чем Андрюхе Котлову.
Упустив Андрюху, Ефим налился кровью, приказал, ткнув пальцем в пленников: