Северный круг
Шрифт:
— Ступай прочь, старик, — опять уткнулся носом в колени царевич. — И без тебя много кому хаять находится. Сирота — он всегда сирота. Хоть роду княжеского, хоть смерд черный.
— Не скажи, царевич, не скажи, — усмехнулся гость. — И для сироты безродного учителя завсегда находятся. Темному делу учат али от посулов гнусных спасают, но находятся. А уж наследник княжеский, да без дедков, волхвов ученых, травников, да чтецов — и вовсе редкость. Оттого и пришел я к тебе. Слово хочу тебе сказать. Слово малое, но важное.
— Что же ты сказать мне можешь, старик? — хмыкнул мальчишка. — Бог терпел и нам велел? Не судите и несудимы будете?
— Я хочу рассказать тебе, как устроен мир, царевич. — Гость поймал глазами взгляд мальчишки и более уже его не отпускал. — Он огромен, наш мир, и сложен, но одновременно несказанно прост. Живет
— И это все? — переспросил мальчишка.
— Нет, не все, — покачал головой старик. — Есть еще сердце мира, которое бьется в северных пределах русской земли и которое нельзя упустить в руки народа смерти, ибо тогда они зальют кровью весь мир. Но об этом тебе сказывать слишком рано. Твои руки слишком слабы, чтобы защищать или принимать.
— Тебя Иван Бельский прислал, старик? — чуть приподнял голову царевич. — Просил я его сказочника мне привесть, да токмо через день маменьку отравили, а его самого в поруб посадили. Федора Мишурина, дьяка отцовского, я тоже просил, но его точно убили, сам видел. Мне Василий Шуйский его кровью все шаровары залил, когда глотку резал. Год, почитай, миновал, а ноги все едино сквозь порты жгет. Князя же Бельского, сказывали, голодом заморить хотели, да токмо жив он как-то. Ужель помнит про просьбу мою?
— За сказочника меня первый раз принимают, — беззлобно усмехнулся гость, — такого до сего мига не случалось. Мыслю я, у тебя, как у прочих смертных, веры в слово мое не появится, пока чуда не явлю. Ладно, быть посему. Все едино без чуда сего не обрести тебе мудрости правителя и знания человеческого.
— Зачем? — не понял Иоанн, хотя крест все-таки принял.
— Прислони его к стене.
— К какой?
— К любой.
Мальчишка пожал плечами, прислонил крест к рубленой стене у себя за спиной — и чуть не упал, потеряв опору. Собранная из сосновых, в три ладони толщиной, бревен перегородка сгинула, как и не было, а за ней открылись палаты, размером чуть не втрое больше посольских. Яркий солнечный свет струился из забранных слюдой окон, отражался от выбеленных сводов и растекался по помещению, почти не оставляя темных углов. От стены до стены ровными рядами возвышались шкафы, плотно заставленные книгами.
— Что это? — восхищенно пробормотал царевич.
— У тебя нет достойных дядьев — здесь собраны мысли самых мудрых из смертных. За тобой нет пригляда — зато у тебя есть время для чтения. У тебя хотят отнять право на жизнь — но никто из предателей не подозревает, с кем им придется столкнуться. Это моя библиотека, царевич. Ты можешь войти в нее из любого места — достаточно прижать к стене крестик. Ты можешь пользоваться ею, сколько пожелаешь — до тех пор, пока глаза твои будут способны читать, а ум твой будет нуждаться в знании. И помни мои слова. Сила Руси не в жестокости. Ее сила — в любви.
В зимнем саду, что прятался за глухим деревянным забором и широкой полосой пышного жасмина, еще не успевшего сбросить листья, тихо журчала вода, разносились пряные ароматы цветущих роз. Высокие пальмы, поднявшие свои листья почти до самого потолка, жадно ловили свет ослепительных кварцевых ламп. Уютно журчал водопадик, падая на россыпь малахитовых валунов — вода струилась по зеленым камням и растекалась по овальному прудику, в котором вокруг пары белых лилий плавали красные и белые китайские карпы. Звучала тихая музыка. Испанец любил Шопена, и его мелодии всегда тихонько наполняли дом, служа задним фоном для всех прочих звуков. Сам колдун обнаженным возлежал в шезлонге, рядом с журнальным столиком из некрашеной лиственницы.
— Шартрез? — Синеглазая Ирина, одетая только в приколотый к русым волосам голубой бант, уловила легкий кивок хозяина, наполнила бокал, после чего отставила бутылку, пригладила волосы господина. Испанец небрежным жестом скользнул у нее между ног, коротко стиснул грудь, после чего поднес к губам ликер, коснулся его кончиком языка, вдохнул сладковатый запах, отставил обратно.
Отказавшись ради бессмертия от горячего жаркого и легкого французского вина, отринув еду и питье, Испанец отнюдь не утратил способности ощущать запахи, различать тонкие оттенки вкуса — и с удовольствием предавался этим маленьким наслаждениям. Он утратил возможность вступать с женщинами в интимную связь — но не лишился чувствительности к их ласкам, а потому юная красивая невольница, хорошо зная свои обязанности, опустилась на колени и стала целовать его бедра, поглаживая бледные колени.
Мир жил, развивался, придумывал паровозы, машины и мотоциклы вместо лошадей, теплоходы и самолеты вместо старых добрых нефов, граммофоны, магнитофоны, телевизоры и лазерные проигрыватели вместо менестрелей — но отношения между людьми оставались все теми же, что и триста лет назад. Правда, если раньше рабынь брали на шпагу или покупали на торговой площади, то теперь их получали за долги, либо они сами отдавались в пленницы за пригоршню зеленых американских фантиков. Оно и проще. Если раньше приходилось думать, что делать с постаревшими или надоевшими наложницами, то теперь он просто переставал им платить — и пусть выкручиваются дальше как знают.
— Ну же, давай, давай! — привстал он с шезлонга, видя, как на плазменной панели, повешенной между пальмами, бело-синие прорываются к воротам. — Ну, давай… Бей!.. Мазила!!! — Испанец рухнул обратно на шезлонг, пнул невольницу ногой: — Пошла вон, надоела!
Одним из немногих изобретений, которые нравились выходцу из далекой Байонны, были телевизоры и футбольные трансляции. Но вот беда — старые и новые удовольствия никак не совмещались. Разве можно спокойно предаваться мирным утехам, когда «Зенит» уже в который раз безнадежно проигрывает?