Северный ветер
Шрифт:
Губанищев стоял за спиной и говорил:
— Гляжу я на всяких этих херосов-конхито, гурами и прочих обитателей сего аквариума, и любопытная мыслишка ворочается под черепом. Жизнь-то, по сути дела, аквариум, а мы его обитатели. Плаваешь от стены к стене, зарываешься в песочек, иногда всплывешь наверх. Иногда найдется смельчак, выпрыгнет из аквариума, а тут его поджидает Виктория: «Ты куда?» — и раз в воду: «Сиди, не рыпайся!»
— Что? Разгуляться негде?
— Я не Василий Буслаев. Дух мой скромен. Но все-таки и я испытываю стеснение. Стены жизни то и дело задеваю
— Я бы не сказал, что у вас косая сажень в плечах.
— Иносказание, инженерик.
— Благодарю за разъяснение.
— И только?
— Да.
— Напрасно. Вы совсем недавно изучали диалектику и могли бы ткнуть меня носом в закон железной необходимости.
— Я сделаю это про себя.
— Вы интеллигент, инженерик. Так вот. После того как вы ткнули меня носом... Я отвечаю: можно, пользуясь авторитетом этого закона, убедить орла жить по-кротиному, а можно наоборот — крота по-орлиному.
— Серьезная мысль. Впрочем, не надо оправдывать слабости орла. Если он дал себя обвести, он стоит того. И к вопросу о стенах жизни. У жизни нет стен, как нет их у неба. Если бы стены, все заросло бы тиной, ряской. А то ведь жизнь изо дня в день в чем-то изменяется, в чем-то раздвигается. Определенные пределы у нее в тот или иной момент, конечно, есть. Но это же обуславливается историей. А история не машина без колес. Она не стоит в гараже, а движется и движется.
— Все правильно. Тем не менее, не спешите торжествовать, будто разбили старика.
— Какой вы старик?
— Мне кажется, я живу уже тысячи лет. Так вот. Все правильно. С точки зрения абсолютной истины. И — нет. С точки зрения живого человека, желающего жить во время, отпущенное ему на земле, жить с большим ощущением свободы. Кстати, инженер, вы когда-нибудь бывали в старинных дворцах?
— Не приходилось.
— Так вот. Умные старинные архитекторы делали внутренние стены домов из зеркала и как раз напротив окон, что производило даже в тесных комнатах впечатление простора. Вы-то лишь начинаете жить, мало знаете и мало думали, и потому не всегда определите, где иллюзия простора, а где стена. Уверяю вас, инженер, стен вокруг предостаточно.
— Можно пример?
— Положим, послезавтра будет великолепный день, вы захотите за город, в лес — пособирать ягод, поваляться в траве. При всем желании вы не поедете туда. Понедельник. Нужно идти на работу. Стена? Стена. Захотите вы поцеловать проходящую мимо вас незнакомую девушку — и не решитесь. Общественная мораль запрещает. Стена.
— Вон что у вас стены. А мне представилось, вы широко берете. Решил было кое с чем согласиться. А вы с Эвереста да вниз без остановки. И, выходит, себя в болото посадили.
— Петя, — сказала, просмеявшись, Очен. — Губанищев не такой простак, как может показаться.
— Это вы — хитрая бестия, прекрасная Виктория!
— А как же иначе? Иначе туго придется.
— Губанищев, — раздался вдруг голос Лидии, — если бы того, что вы называете стенами, не было, то вы пришли бы сюда без вашего прекрасного габардинового макинтоша. Встретил бы вас какой-нибудь детина и пожелал бы его снять.
Губанищев
— В век батискафов и не погружаться на глубину? Удивлен.
Виктория закончила накрывать стол и капризно топнула ногой:
— Люди, по местам! Ужин подан.
Петр хотел сесть между Губанищевым и Дарьиным, но хозяйка взяла его за руку и посадила рядом с Лидией. Та стыдливо потупилась, уши и щеки зарозовели, а через мгновение сделались алыми-алыми. Петр тоже смутился. Виктория взлохматила своей маленькой ладошкой его волосы, как бы сказала: хорошо, что ты стесняешься, значит — чиста душа. В этом жесте была недомолвка, какой-то игривый намек. Петр разволновался, и, когда поднял рюмку, вермут начал переплескиваться через край и капать на галстук.
— Ох, и неуклюжий вы, — укоризненно заметила Лидия, выдернула платок из-за ремешка часов и промокнула им галстук. На белоснежном шелке платка проступили фиолетовые пятна.
— Зачем испортили вещь? Вот салфетки.
— Какая разница, — недовольно ответила девушка.
Наверно, оттого что Петр был голоден, он быстро почувствовал опьянение и восторженно смотрел своими золотистыми продолговатыми глазами на присутствующих. «Прекрасный человек!» — подумал он о каждом: о Дарьине, потому что он делал какой-то расчет на пачке «Казбека»; о Губанищеве, потому что он трогательно рассказывал о том, как воспитывал детей рано умершего брата; о Лидии, потому что она убеждала Петра, что работа учителя самая благородная и сложная; о Виктории, потому что она заботливо следила за ним.
Та же Виктория заставила его танцевать с Лидией, и он сначала робко и скованно, а потом свободно и уверенно кружился в вальсе, различая сливающиеся друг с другом вещи лишь по отдельным признакам: диван — по чешуйчатой ряби, проигрыватель — по красному глянцу, шифоньер — по зеркалу, в котором отражался зеленый абажур.
После вальса они сели на диван. Кудряшки на висках Лидии распушились, уголки воротничка загнулись к шее. Девушка глубоко дышала, под тонкой синей шерстью платья застенчиво круглились груди. Если поначалу он нашел ее суховатой и высокомерной, то теперь она казалась ему нежной и простой.
В полночь Лидия стала собираться домой. Петр беспокойно ходил по коридору, не смея навязываться в провожатые. Но из комнаты выпорхнула Виктория и подала ему зонтик.
— Одевайтесь. Проводите Лиду.
9
Капли так гулко стучали по зонтику, что чудилось, будто они взрываются, ударяясь о туго натянутую ткань.
Лидия поскользнулась и сказала:
— Товарищ провожатый, почему бы вам не взять меня под руку?
Пальцы Петра робко сжались на локте девушки, мягкий локон коснулся щеки, И хотя черные пузыри вспухали на поверхности ручьев, и хотя холодно блестел булыжник мостовой и угрюмым пятном проступала в распадке между тучами луна, на душе было светло и уютно. Хотелось так вот, молча, чувствуя плечом и пальцами тепло, исходящее от Лидии, идти всю ночь и глядеть на тучи, мокрые ясени, зябкие стены домов.