Северный ветер
Шрифт:
— Я, может, замуж выхожу — вот что. У него мотоцикл есть, вчера весь день катались... — говорит она и краснеет, понимая, что говорит что-то несуразное, странное... Сердце падает, ноги не слушаются, и ей хочется сейчас одного — убежать.
— Ты, Рыжая, не дури! Идем поговорим, — сказал он.
Мишка увел ее за плотницкую. Посадил на кружала.
А женщины прошли дальше, на печь мартеновскую. Сделали вид, что ничего не заметили.
— Дела-а... Значит, замуж выходишь? Кто он? — спросил Мишка, закуривая.
— Он высокий. Очень добрый и ласковый. А глаза у него серые и веселые...
— И только-то? — Мишка захохотал и тотчас посерьезнел. — Я те покажу — красивая!.. И чтоб у меня никаких красавчиков! Ясно?.. Ой, Рыжая, уморила! — схватился за живот.
— А ты не смейся! — обиделась Лия. — Тридцать лет уж — а все хаханьки...
— Ладно, Рыжая, не сердись. Дай я тебя поцелую?
Мишка обхватил Лию. И она увидела перед своими глазами его серые, косящие.
— Мишка, Мишка, ошалел! Люди ведь!
— Вам, бесстыжие, ночей мало! — закричал машинист тепловоза.
— Кыш! — сказал Мишка. — Спрячься! — И лицо его было доброе, удивленное. Встал: — Ну, дела-а, Рыжая! Ать, два пошли на печь! После работы подождешь. Пойдем вместе...
Когда женщины пришли в мартеновский цех на седьмую печь, поддоны со сводовым кирпичом уже стояли у пультуправления. И мастер, по прозвищу «Конкретно», ждал их. Был он молод и работал всего месяц.
— Товарищи женщины! — сказал он. — Конкретно: кирпич выгружать вот на это пустое место, вручную. После, как появится возможность, будет поставлен транспортер для подачи этого кирпича сразу на свод. Думаю, товарищ Шишкина понимает задание? — посмотрел он на Лию и убежал.
— Шишкиной указания понятны, — засмеялась Лия. — Ну, что, девочки, начнем?
Начали выгружать.
Лия брала сразу три кирпича и чувствовала, как наливались силой руки, несла их у живота на вытянутых руках, через рабочую площадку, лавируя между поддонами, кружалами, штабелями, несла под кессон соседней печи. Наклонялась, выпускала кирпичи. Шла обратно. Туда-сюда, молча, друг за другом.
То и дело сигналил крановщик. А печь, пышущую жаром, только еще ломали, и пыльный воздух, пробитый тонкими лучами света из фонарных окон, дрожал, колебался над сводом, на котором копошились каменщики и монтажники.
От жары и копоти стало невмоготу дышать. Сняли суконные куртки. Надели брезентовые фартуки. Потом кто-то сказал, что внизу, под рабочей площадкой, газировка. Побежали вниз. Газировка ломила холодом зубы. Хотелось уже есть, а до обеда добрых часа три. Снова таскали кирпичи.
Лия мельком видела Мишку. Плотники по двое переносили к печи откуда-то лесины: готовились делать опалубку.
— А не пора ли устроить перекур? — сказала Наташка. — Что-то у нашей Лии виски взмокли.
Наташка сняла рукавицы и устроилась отдыхать на штабель кирпича.
— Я сбегаю в контору, — засуетилась Лия.
— Садись давай! Отдохни, — сказала Груня. — Успеешь и в контору.
— Ты лучше расскажи, как с Мишкой-то? — потянула за фартук Наташка. — А вот он! Иди сюда, моя хорошая!..
А Мишка подлетел, заорал:
— Теть Грунь, дай я тебя поцелую?
— Тю, баламут, никак выпил? Сгинь! — досадливо замахала на него руками Груня. — Топай,
Мишка облапил Лию, чмокнул в щеку и побежал, длинный, нескладный.
— Вот кому-то золотко привалит! — покачивала головой тетка Лена.
— А че, он ниче, — сказала Наташка, провожая его взглядом и особо посматривая на Лию.
— Девочки, я все же схожу в контору, — пряча смущение, сказала Лия, — путевку тете Лене надо выбить да и деньги профсоюзные сдать.
— Иди, Лиюшка. А мы повыгружаем, — сказала Груня.
— Бабы, за мной! — поднялась Наташка.
— Стойте, женщины, стойте! — бежал мастер. — Конкретное предложение: сейчас вам транспортер поставят.
А Лия шла по цеху. Ей хотелось сделать женщинам приятное: достать тете Лене путевку на курорт, а Тоне на большой холодильник талон. И хорошо бы договориться на выходной о поездке на цеховом автобусе к озеру с ночевой. А поедет ли Мишка? «Поедет», — почему-то решила Лия. Она шла по цеху и улыбалась.
А вечером она, счастливая, кружила с Мишкой по. городу.
Целовались и рвали цветы. Под утро разбудили Груню. Мишка, покачиваясь от вина или от счастья, уронил к ногам Груня охапку цветов и тихо сказал:
— Теть Грунь, это от всех клумб города... — и добавил: — Теть Грунь, дай я тебя поцелую вот за эту Рыжую!
1968 г.
Иван Уханов
МАМА, НЕ УМИРАЙ...
Автобус тащился по бесконечной хляби. То и дело его заносило, он становился поперек дороги и походил на раненого зверя, что огрызается от погони.
— Угораздило же меня в такую грязюку... — Сидящий рядом с Дымовым мужчина, стряхивая с фуражки воду, чертыхнулся. Автобус только что застрял в колдобине, и все ходили толкать его. Вывозились в глине, вымокли, и каждый удивлялся — почему люди едут именно сейчас, в эту беспросветную непогодь.
А дождь все лил и лил, густо и тяжело стуча по железной спине автобуса. От оконного стекла несло холодом, обдавало из щелей водяной пылью. Дымов дрожал всем телом и жалел, что в спешке забыл дома плащ. Неудачником, горемыкой видел он себя в эти часы-минуты: все складывалось плохо, против него.
Автобус ударился обо что-то, осел и яростно, но бессильно задергался на месте. Дымов отвернулся и неожиданно для себя заплакал. Дымов не вытирал слез, остро ощущая их забытый вкус: все вокруг — окна, одежда, лица — было мокро от дождя, и, наверно, никто не замечал, что он плачет. И кому было знать, что впереди, за толщей этих трудных километров, в осенней деревушке умирает мать Дымова и он торопится застать ее в живых. Ему надо сказать ей, как непоправимо виноват он перед ней, как всегда хотел любить ее, делать ей доброе, хорошее, и все недосуг было, руки не доходили — и вот уж поздно. С острой запоздалой болью и лаской он в мыслях обнимал ее, сухонькую, старчески кроткую, целовал маленькое родное лицо — ничего такого не будет теперь в жизни... И раньше он не баловал мать вниманием, а она рядом была, суетливая, добрая, беззаветно любящая их, детей...