Северный ветер

Упит Андрей Мартынович

— Те, кто, следуя своим эгоистическим побуждениям, уже с самого начала повернулся к нам спиной, и так обзывают нас смутьянами и подстрекателями, — говорит Зельма. — Но и от тех, кто прислушивается к нам, шагает с нами рядом, мы не ждем признательности и славы. Ведь мы не затрапезные болтуны и кладбищенские плакальщики. Мы — пионеры социализма. Это гордое звание за нами останется. И я думаю, мы на него имеем право, так как воспитывали, направляли, подготовили и указали путь другим. Слабохарактерных людишек надо столкнуть лицом к лицу с правдой, иначе они ее никогда не увидят. Пусть пройдут они через все фазы борьбы, или им грозит еще надолго остаться романтиками и мечтателями. Пусть закаляются в опасности и огне, иначе они падут в первую же минуту. Они должны научиться единению и умению рассчитывать на собственные силы, а не ждать вечно помощи извне. Поэтому наш долг до последней минуты

призывать их к борьбе, а не давать заблаговременно советы — бежать, сдаваться или умереть. Велика ли беда, если простофили потом проклянут нас или назовут лгунами. Правда, которой мы служим, не ищет почестей и не боится подобных проклятий. Нам, руководителям, ведущим за собой массы, нужно быть достаточно сильными, чтобы отвечать за свои дела перед судом истории.

Мартынь бережно берет Зельму за руку. Холодная как лед. И не согреть ее своей озябшей рукой.

— В одном отношении вы, женщины, выше нас. В вас больше оптимизма. Все вам представляется таким, каким вы хотите видеть. А я всегда был фанатиком истины. И не могу показывать другим то, чего сам не вижу. Когда называет меня лжецом тот, кто меня не понимает, это нестерпимо. Свою глупость и свою вину каждый должен осознавать. И вообще я не верю в превозносимый поэтами слепой инстинкт толпы и в чудеса стихийности. Эти старые идеалистические теории в нынешнее время не имеют никакого научного и общественного значения. Социализм не является да и не может быть вдохновением. Революционной борьбе не удержаться на одном порыве. Если в основе ее нет твердого, подкрепленного жизненной практикой убеждения, то первый же вихрь все разметет и развеет в пух и прах. Не каждый с ружьем за плечами — боец. Мне смешны те молодчики, вся революционность которых заключается в том, что они безнаказанно охотятся за барскими зайцами и козулями, рубят баронские леса. Я не считаю борцами и тех, кто идет с зажмуренными глазами, пока не свалится в бездну. Не хочу, чтобы они говорили, будто мы заманивали их. Они сами должны видеть, куда мы идем и куда им идти. Те, кто с нами, пусть идут с ясным сознанием и открытыми глазами. Думаешь, много наберется таких? Для всех этих хозяйских сынков и интеллигентов революция давно окончена. С них довольно. Пугаю, говоришь? Да разве я не вижу, не чувствую в течение всех последних недель, что они напуганы до крайности, дошли до отчаяния. Мечутся, ищут выхода и не находят. Я хотел им его показать, пусть сдаются или бегут. А кто может, пусть идет с нами — до конца. Закалять, говоришь ты? Не забудь, товарищ, закалить можно только железо или сталь. Свинец в огне тает. И стоит его бросить в воду, он разлетится на мелкие кусочки… Нам еще много придется пережить. И тогда ты увидишь…

Зельма отнимает руку и переходит на другую сторону дороги.

— Возможно, все это правда, — говорит она. — Но ведь мы понимаем, почему это так, видим настоящую причину. Между прочим, не следует забывать, что городской пролетариат несет значительную долю вины за малодушие и отсутствие организованности у его деревенского собрата. Рабочие иной раз вспоминают о деревне лишь тогда, когда там по собственному разумению начинают добиваться человеческих прав. Надо наверстать то, что упущено, и обязательно теперь — сегодня или завтра, пока существует хоть маленькая возможность. Борьба за образование, культуру и организованность не менее важна, чем борьба с оружием в руках. Так создается та почва, о которой ты сам говорил. Я тоже работаю — и не могу сказать, что напрасно. Нет! В этом меня никто не убедит. Даже батрачка, прислуга и портниха не потеряны для пролетариата. И они очнулись, когда все забурлило вокруг. Вначале у меня было сто двадцать слушательниц. Неделю спустя осталось только пятьдесят. Число их уменьшалось по мере того, как росли слухи о приближении карательной экспедиции. А теперь, я знаю, меня ждет маленький кружок: пятнадцать — двадцать застенчивых, девушек, у которых глаза горят, когда они слышат свободное слово. Зато эти останутся с нами, не предадут, какие бы бури и превратности судьбы ни выпали на нашу долю.

Глубоко засунув руки в карманы и неуклюже переваливаясь, навстречу им быстро идет Толстяк. Полы расстегнутого пальто, словно распростертые крылья ястреба, волочатся по земле. Он останавливается посредине дороги и язвительно оглядывает встречных.

— Как дела? — спрашивает Мартынь.

— Дела хороши, — отвечает тот. По его голосу, по оживленному лицу и искрящимся глазам видно, что он действительно настроен бодро.

Потом он замечает сзади Яна и смотрит на него так пристально, что тот теряется и смущенно протягивает руку, не зная, что сказать.

А Толстяк, не спуская с него глаз, декламирует:

— «Дыханье мне спирает вонь

толпы. Я погружаюсь в волны страсти алой, в объятья злые девы небывалой…» [17] Ха, ха, поэты. Дела хороши… Скоро пойдут еще лучше.

Ян рукой дотрагивается до шапки и отходит с гордо поднятой головой. Толстяк плюет ему вслед.

— Чего он таскается за вами? Может быть, вы тоже собираетесь переметнуться к декадентам? Забыться «в волнах страсти алой»?

Все хорошо знают о взаимоотношениях между Мартынем и Зельмой. Однако цинизм Толстяка немного задевает и Мартыня и Зельму. Правда, они понимают, что это идет от его грубоватой и несдержанной натуры и сказано не по злобе. Зельма отворачивается. Мартынь машет рукой.

17

«Дыханье мне спирает вонь толпы. Я погружаюсь в волны страсти алой…» — перефразировка стишков латышских декадентов.

Как только началось наступление реакции, многие латышские мелкобуржуазные писатели объединились в декадентские группки, открыто выступавшие против революции, против социал-демократической партии.

— Брось. Лучше расскажи, чем ты теперь занят. В последние дни тебя совсем не видно.

— Вашему царству приходит конец, — смеется Толстяк. — Прошла пора речей, надо действовать. Ваше время кончается — начинается мое.

— Ты еще собираешься действовать? Пятидесяти маузеров ты как будто не получил. Как же велико твое войско?

— Стратегическая тайна… — Толстяк загадочно щурится. — Есть еще несколько вакантных мест. Не хочешь ли поступить к нам? Я полагаю, что скоро, так или иначе, тебе не перед кем будет произносить речи,

Втянув подбородок в поднятый воротник пальто, Мартынь глядит на снег и молчит.

— Завтра или послезавтра нам предстоит первое крупное дело. Нужны люди. Мы принимаем каждого, у кого смелости чуть больше, чем нужно для речей перед деревенскими бабами.

— Может быть, я и пойду с вами. Ты прав: наше время кончается. Тебя можно найти все там же?

— Там. Когда я дома бываю…

Пожав друг другу руки, они расстаются.

Ян Робежниек заходит на Карлинскую мызу.

Клеть, хлев и погреб настежь… Всюду пусто. Кое-что унесли, наверное, дружинники из дзильнской корчмы, а остальное растаскали окрестные крестьяне. Перед людской собралась группа женщин, они о чем-то встревоженно переговариваются. Заметив Яна, тут же умолкают, провожая его взглядами до самых дверей господского дома.

Госпожа Мейер лежит в постели. Окно закрыто ставнями, на столе горит лампа с темным абажуром.

— Наконец-то ты пришел, — сокрушается она. — Все меня уже покинули. Где Мария? Я каждый день могу умереть, а она не приходит.

— Она сама болеет. Сегодня хотела подняться, но я ее отговорил. Она ведь боится простуды. И потом — время теперь такое. Лучше пусть сидит дома и поменьше показывается на улице. Люди стали хуже зверей.

У тещи глаза загораются.

— Они всегда были такими, только Начальства боялись. Кнут, кнут им нужен. И они получат его… Ты слыхал: драгуны идут.

— Говорят… — пугливо отзывается Ян. — От них тоже хорошего ждать нечего. Пострадают и виновные и невинные.

— Где они, эти невинные? Скоты — все до последнего. Поглядел бы ты, что наша прислуга и бабы тут делают. Воры и грабители!

Она начинает подробно рассказывать о грабежах, о всяких насилиях и хамстве, которые ей пришлось пережить. Рассказывает она об упрямстве и своеволии Юзи. Вот сегодня и вчера в комнате только семнадцать градусов тепла. Уже три дня ей приходится пить по утрам просто кипяченое молоко. Юзя говорит, что шоколада больше нет и сахара тоже… Сама все выпивает со своими кавалерами. Каждую ночь слышны чужие голоса и смех. Пируют, как на свадьбе. Последнее растащат…

Про Юзю Ян слушает с интересом. Все остальное он уже не раз слышал, и ему надоело. Еще он замечает, что теща крайне раздражена, изъясняется весьма энергично и совсем не похожа на умирающую. И о муже она не очень скорбит. Уверена, что ему удалось где-то спрятаться. Она-то его знает. Да и помощь близка… Чувствует, что силы возвращаются к ней. «Всем, всем им достанется…»

Они еще долго обсуждают важный вопрос о переселении госпожи Мейер в школу, к дочери. Уже две недели идет у них об этом разговор. Все взвешено до мелочей. Уже который раз они решают, даже назначают день переезда, уславливаются о мебели, о всяких других вещах — какие взять с собой, какие оставить. И всегда случается что-нибудь непредвиденное. То вдруг ветер разбушуется и дорогу заметет. То работники заняты и коня негде достать или сани все в разъезде…