Северный ветер

Упит Андрей Мартынович

— Сие сокровище есть тля и ржа… — говорит пастор.

— А знаете, чего мне больше всего жаль? Может быть, это покажется наивным, но я ничего не могу поделать с собой. Такая маленькая шкатулка японской работы. Черное дерево с перламутровыми инкрустациями. Не могу ее забыть! Теперь какая-нибудь крестьянская девка, должно быть, сует туда свои грязные гребенки и клубки ниток. Только стоит мне вспомнить… Извините, господа, но у меня… — Она стискивает зубы, из которых добрая половина вставных, и до боли сжимает кулаки.

Барон Вольф, расслышав последнюю

фразу, подходит к ним со стаканом в руке. Он бледен, его одолевает икота.

— Я обещаю вам, фрау фон Штрикк. Мы найдем ее! Ни булавка, ни наперсток, ничто не пропадет. Пусть даже придется половину волости сжечь и перестрелять… Шкуры будем спускать до тех пор, пока все до последней иголки не вернут…

У фрау фон Штрикк отлегло от души. Улыбаясь, она кивает барону.

— Такой молодой и уже такой храбрый. Голубая кровь, господа.

— Мой бедный Рипсик, — жалуется фрау фон Дален. — Мой умница фокстерьер! Как я берегла его, как лелеяла. Ни за какие бы деньги не отдала.

— Тот самый, которого я подарил вам щенком? — опрашивает Бренсон. — Он тоже погиб?

— Погиб. Убили и бросили тут же за углом. Сегодня утром мы с хозяйкой накрыли его ящиком. Весной, когда растает, можно будет похоронить как следует… Звери, а не люди…

Она торопливо вытирает две навернувшиеся на глаза слезинки.

— Да. Люди стали хуже зверей… — печально произносит пастор.

В соседней комнате становится тише, когда драгуны уходят в зал танцевать. Потом всей гурьбой солдаты с девицами возвращаются, пьют, едят, балагурят. И опять нестерпимый гам раздирает уши.

Подниеку наскучило стоять у дверей. Получив только что откупоренную, очевидно не понравившуюся господам бутылку ликера, он так и остается сидеть с ней на кухне, на солдатском топчане. Черт побери всех этих господ. Чем он хуже их? «Господин волостной старшина…» Он весело посмеивается и потягивает из бутылки.

— Налакаешься, опять налакаешься! — кричит Зетыня, пробегая мимо него с миской капусты. — Жрут, как скоты. Таскать не успеваешь.

Писарь, молодой смазливый интеллигентного вида солдат, усаживает за стол Альму Витол. Он привел ее сюда после танца и все время держит руку на ее талии, хотя она иногда кокетливо изворачивается, будто пытаясь высвободиться. Молоденькая, красивая, стройная и грациозная, она чем-то напоминает ребенка. Распущенные светлые волосы перевиты черной лентой. На ней тонкая белая батистовая блузка с довольно большим вырезом. Глаза писаря, будто пиявки, присосались к ее груди.

— Пей, пей! — Он силой вливает ей в рот стакан водки.

Она хохочет, сердится и ладонью заслоняет рот.

— Ты с ума сошел. Не могу я больше…

— Пей, тебе говорят! — шипит он. Грубо отдергивает ее руку и насильно вливает в рот.

Она захлебывается, кашляет, выбивает у него из рук стакан и кричит истошным голосом.

— Чего ржешь, кобыла этакая! Я тебя, я тебя задушу… — Схватив за плечи, он с силой трясет ее.

В дверях появляется фрау фон Дален.

— Друзья мои, — обращается она на ломаном латышском языке, —

нельзя ли немного потише. Тут такой страшный шум… Большой шум… — повторяет она по-русски.

Пьяные драгуны не обращают никакого внимания на нее. Она не чувствует ни капли уважения к своей особе. Кто-то, повернув голову в ее сторону, даже плюется.

— Чего эта старуха трещит там?

Хорошо, что фрау фон Дален не все понимает по-русски. Однако то, что ее нарочно не замечают, она прекрасно понимает.

Она быстро захлопывает двери. Но они тотчас же снова распахиваются, входит господин фон Гаммер с бокалом шампанского в руке. За ним все остальные, тоже с бокалами.

— За здоровье нашего радушного хозяина — господина фон Зигварта-Кобылинского, которого, к сожалению, нет здесь с нами! Ура!..

Солдаты вскакивают и кричат «ура». Из задней комнаты выходит фрау фон Штрикк с бокалами шампанского на огромном подносе. Драгун угощают тем, что до сих пор было для них как бы сказкой.

Бал продолжается. Все бурней и неистовей.

Едят уже меньше, больше пьют. Девицы, натанцевавшись, приходят с потными подмышками, в захватанных грязными руками блузках. Они запрокидывают головы и притопывают ногами. Эхма!.. Довольно скучать и трястись от страха. Теперь бы пожить как следует — хоть день, да наш…

Зетыня тоже два раза ходила танцевать. Но Осипов нынче совсем одурел. Насилу вырвалась и убежала. В кухне она выпивает стакан холодной воды и набрасывается на Подниека, который уже ходит пошатываясь. Потом она возвращается в комнату и, упав на скамейку, тяжело дышит.

Вот он опять. Высокий, дюжий, грузный, как медведь. Глаза налиты кровью. Даже издали от него разит водкой.

Зетыня вскакивает и пятится к двери. Она боится его.

— Где ты пропадаешь? — кричит он ей. — Такая… — Он обзывает ее самым похабным, циничным словом и хватает за руку.

— Пусти, ну, пусти… — просит она, силясь высвободить руку. — Чего тебе надо?

— Пойдем!.. — Он дергает так, что она чуть не падает. Вытаскивает из комнаты и тянет к выходу.

Ей кажется, что он хочет опять в зал, откуда доносится музыка и топот ног. Она не упирается. Он тащит ее через двор к раскрытой двери какого-то заброшенного амбара.

Вскрикнув, Зетыня пытается вырваться. Где там, руки Осипова крепче кузнечных клещей.

— Пусти… — плачет она. — Ты с ума сошел. Чего ты хочешь!

— Не ори! — Осипов грубо встряхивает ее, потом обнимает за плечи и прижимает к себе. Наклонившись к ее лицу, он смеется. — Дура, чего орешь! Не съем же я тебя!

Ее обдает запахом селедки и водочным перегаром.

Павел Сергеевич лежит в своей комнатке на кушетке, подложив руки под голову. На маленьком ободранном письменном столе тускло горит лампа. Пробовал читать, пробовал уснуть — все напрасно.

За стеной несмолкаемый шум, говор и звон стаканов. Дальше горланят драгуны. Двери беспрерывно хлопают, и дом содрогается. Доносится дрянная танцевальная музыка, крики танцующих, смех.