Севка, Савка и Ромка
Шрифт:
Легостаев поднял глаза от тетради. Записи не помогали, они даже мешали вспоминать. Казалось, в строгий прямоугольник окна входит само «минувшее», разлучиться с которым было невозможно. Перед глазами одно за другим проходили дорогие лица. Как будто собранная днем на перекличку, бригада все еще находилась в строю, побатальонно и поротно, ожидая боевого приказа.
…Вот так же стоял тогда в темноте третий резервный батальон северо-восточнее Винницы, в двух километрах от района боя. Степунов — он в то время командовал батальоном — первым заметил гигантскую фигуру Торбозова, механика-водителя командирского
— Товарищ майор, — доложил Торбозов, — по израсходовании боекомплекта и уничтожении вражеским огнем всех остальных машин наш танк вырвался на дорогу Очередицы — Сокол. У перекрестка два снаряда ударили в машину. Она загорелась. Я выбрался через свой люк, побежал, забыв обо всем.
Докладывая, Торбозов стоял совершенно прямо, не опуская на землю завернутое в плащ-палатку тело, которое держал на руках. Он докладывал не только комбату, но каждому своему товарищу, каждому живому солдатскому сердцу.
— Я отбежал, забыв обо всем, но стрельба прекратилась, стало совсем тихо, и я услышал, что меня кличет командир. Я вернулся, наклонился над ним и разобрал, что он говорит: «Было бы мне горько умирать, думая, что танкист нашей бригады бросил раненого в бою». Больше он ничего не сказал. Я перевязал комбрига индивидуальным пакетом, но только донести живым, товарищ майор, не удалось.
Тело мертвого командира лежало перед танкистами на теплой украинской земле, невидимое в темноте. Строй застыл в почетном карауле. Доносились близкие разрывы снарядов, слышалось, как бьется переполненное горем и гневом сердце батальона.
Степунов ушел доложить о происшедшем. Кто-то в шеренге сказал:
— Сын остался у командира — Горенко Петр Иванович, девяти лет, в городе Ровеньки.
Другие голоса быстро отозвались, как бы радуясь, что найдена разрядка душевному напряжению:
— Имеем право усыновить!
— Полное законное право!
— Сейчас бы и лист пустить, а то в дело пойдем, кто знает…
Через двадцать минут вернулся Степунов. Был отдан приказ:
— По машинам!
Один из танкистов, бегом выполняя команду, успел сунуть в руку Легостаева подписной лист:
— Проследите, товарищ начфин! На вас надежда…
Когда же все это произошло? В апреле 1944 года. А теперь…
Документы хранились в конце тетради. Легостаев развернул лист, пожелтевший от времени, потемневший на сгибах. Выведенные в темноте строки наползали одна на другую — только фамилии да цифры. Приказ живых и завещание тех, кто погиб в бою, — нерушимая воля бригады!
Тогда были собраны деньги. Сумму, которой должно было хватить на несколько лет, переслали в тыл, где ее передали отделению банка с поручением ежемесячно переводить в адрес Петра Ивановича Горенко четыреста рублей.
Сколько же времени прошло с той поры?
Легостаев неторопливо, как всегда, когда занимался важной работой, вновь подсчитал по листу собранную сумму и разделил итог на четыреста. Выходило, что деньги были исчерпаны в июле, ровно два месяца назад. В хлопотах, связанных с расформированием части,
Легостаев поднялся из-за стола и несколько раз прошелся по комнате, собираясь с мыслями. В памяти возникли слова Степунова: «Бригада жива, она имеет незапятнанное имя, знамя, которое до времени хранится в музее Красной Армии, и главное — свои незавершенные обязательства. А мертвым можно назвать лишь того, кто порвал или растерял связи с жизнью».
Бригада была жива — это определяло решение.
Утром с Центрального почтамта Легостаев отправил в Ровеньки срочный перевод за истекшие два месяца. В извещении он коротко написал, что часть меняет свою полевую почту, а новый адрес дать пока нельзя, и, обещав при первой возможности сообщить все подробно, подписался: «За командира Легостаев».
Потом он пересчитал оставшиеся деньги. Состояние финансов напоминало, что больше в Москве задерживаться нельзя. Нельзя, да и незачем.
Поезд шел, точно по компасу, с севера на юг. Листья, окрашенные ранней московской осенью, еще кружились, прилипали к стеклам, лежали на вокзальных перронах до станции Навля, а там окончательно отстали. В районе Конотопа жаркое украинское лето ворвалось в вагон. Легостаев сидел у окна, разглядывал медленно проплывающие поля. Пассажир напротив обстоятельно перечислял, какие витамины имеются в арбузе. Сосед его горячо возражал, что вообще в арбузе нет никаких витаминов, только баловство — вода да сладость. Третий пассажир пытался внести умиротворение:
— Чего там «витамины»? Одно название. Соленые арбузы — это действительно, от них польза.
Легостаев думал: «Приеду, устроюсь на работу, напишу письмо в Ровеньки, ну, а там спишусь со Степуновым — полковник решит, как быть дальше».
В С. поезд пришел ранним утром. Легостаев шагал по бульвару, от вокзала к центру, не узнавая города, покинутого им двадцать два года назад. Между старыми кленами стеной тянулись акации с пожелтевшей от жары листвой. Посадки были огорожены металлическими прутьями, соединявшими каменные столбики.
Легостаев прошел до центра. Он остановился у старого здания водокачки, задумавшись, не совсем ясно представляя себе, как начнет новую штатскую жизнь в городе, где нет ни близких, ни друзей.
«Надо обсудить!» — сказал он сам себе.
Ему казалось, что он узнает каждую улицу, каждый дом, на деле же только водокачка что-то напоминала, да и то очень отдаленно.
«Может, правильней было поехать со Степуновым?»
Мимо два раза неторопливо прошел военный со знаками различия пехотного младшего лейтенанта. Затем он решительно повернулся и, остановившись перед Легостаевым, спросил:
— Товарищ лейтенант административной службы?
— Да.
— Вспоминаете меня? Младший лейтенант Довбня. Я тогда в старшинских погонах ходил.
Легостаев молчал.
— Да вы меня сколько раз подвозили от Крапивного хутора прямо до артдива! Неужто забыли?
Теперь Легостаев вспомнил фронтовую осень, разъезженную дорогу, бригадную полуторку, доставлявшую его во второй эшелон, лица попутчиков, которые, заглянув в запотевшее окно кабинки и получив разрешение, размещались в кузове под жестким, вечно мокрым брезентом.