Сейф
Шрифт:
— Гриша, Таенька приехала!
— Ну вот, — ответил он, — а ты боялась!
И засмеялся, ощущая в себе возникновение легкого радостного озноба: наконец-то! Ждал он дочь, очень ждал...
Хотелось, конечно, узнать — одна дочь или с кем-то и кто же с ней; и не хотелось почему-то задавать такой вопрос Варваре. Даже секундная надежда — где-то далеко-далеко, в самой глубине сердца — проблеснула: а если одна, разве хуже?!
— Да я тоже ее не видела! — объясняла Варвара. — Позвонила мне из дома. Вот, говорит, мамка, чемоданы бросаем и — на озеро,
«Бросаем...
— Ты придешь обедать?
— Постараюсь.
— Ух, какой ты, Чухлов! Сухарь. По-ста-ра-юсь... Не совестно? Дочь же, да еще с молодым человеком!
— Что еще за молодой человек?
— Папина ж дочка — пусть сам отец и спросит у нее!
Варвара, смеясь, положила трубку.
Чуть позже Чухлов вышел из дверей райотдела. Его нагнал капитан Чернущенко.
Разговор крутился вокруг того же — самого главного сейчас.
— Был у меня Куропаткин. Что-то он знает, Миша. Чую!
— Не расколоть?
— Как угорь, выскользнет.
— Это да.
— Снова своего сынка подсовывал...
— А сын, между прочим, на мебельной фабрике работает.
— Давно, Миша?
— С месяц будет. Я как раз в конторе накладные проверял... И Куропаткин-младший в тот день оформлялся. По виду так себе малый, нерасторопный какой-то, без живинки...
— Но на мебельной фабрике! — Чухлов покачал головой. — Тогда Куропаткин впрямь что-то разнюхал!
За живым частоколом корявых тополей с обвисшими от затянувшейся жары листьями синело дощатое строение райпотребсоюзовской «забегаловки», известной на все Доможилово под кличкой «Голубой Дунай». Даже сюда, к дороге, несло оттуда кисловато-прогорклыми запахами — разлитого пива, подгоревших котлет, разваренной капусты.
— Ты, Миша, узнал что-нибудь про Фиминого сожителя?
— Сильно зашибает. Сегодня тоже в загуле, на работу не вышел...
— Ла-адно... Давай зайдем к Фиме, полюбуемся!
В «Голубом Дунае» стоял бестолковый гомон многих голосов, звенела посуда; Фимка — в высоком кокошнике, вымазанном в ржавчине переднике — крутилась как заведенная: наливала пенистое пиво, швыряла в протянутые ладони сдачу, с грохотом кидала на железный поднос пластмассовые тарелки с расползшимся холодцом, килькой, красным от свеклы винегретом... Да еще успевала браниться, шутить, смеяться...
Но вот буфетчица заметила их, засуетилась, голос ее стал ненатурально певучим, ласковым до приторности:
— Гости редкие к нам... самые дорогие, любезные!
И на посетителей:
— Да прекратите, дьяволы, базарить. Что за непутевый народ!
В «Голубом Дунае» вправду тише стало — при виде милицейских фуражек, наверно.
— Сигареты с фильтром есть? — спросил Чернущенко.
— «Столичные», Михаил Поликарпыч!
— Пачку.
— Пивка не желаете? Только откупорила бочку-то...
— Сильно не доливаешь, — сказал Чернущенко. — А мы такие клиенты — потребуем долить.
— Уж вы скажете, Михаил Поликарпыч, в краску вгоните!
— Другие-то, кто пьет, молчат, хоть я скажу.
— Уж чем я вам не угодила, люблю вас... да не опишешь, как люблю!
А за медовостью ее голоса — пугливая настороженность глаз: сам Чухлов заглянул — зачем? Смотрит он, молчит...
Чернущенко балагурил с Фимкой, с посетителями, незаметно, однако, цепко — по привычке — присматриваясь, кто сейчас здесь. А Чухлов увидел, что впритык к пивной бочке лежит рогожный мешок — с углем, кажется, в поблескивающей антрацитной пыли поверху. «Ну и что? — мысленно возразил сам себе. — Такая тара в каждом магазине, на любом складе...» И все же сказал Фимке:
— Вот зачем, Китайцева, завернули к тебе... Груз нам надо перевезти. Не найдется ль у тебя на время, напрокат можно считать, вот такого чувала? — и он ткнул носком ботинка в мешок с углем, добавил, улыбаясь: — Вернем, не сомневайся... Кому доверять, если не нам!
— Ой, Гри-и-горий Силы-ы-ыч, — и на жирном Фимкином лице, густо обсыпанном капельками пота, отразилось неподдельное сожаление, смешанное с досадой: так, видно, хотелось угодить начальнику милиций, а не могла! — Ой, вчера б вам зайти за этим...
— Чего так?
— Был у меня, вчера был чистый рогожный куль, я, признаться, для картошки себе его припрятала. А мой охламон пришел и унес! Чтоб вчера-то вам зайти...
— Ну и выражаешься, замечу тебе, Китайцева! Это кого ж ты охламоном кличешь?
— Да Гошку своего, Георгия... ну как вам объяснить? Муж мой, Григорий Силыч. Не знаете, что ли?
— Не обижайся, конечно, Китайцева, но чтоб твоих мужей знать — надо по списку их смотреть, какой, в общем, сегодняшний, какой вчерашний! — Чухлов засмеялся, не обидно, по-свойски, как имеющий право на такое, и Фимка, махнув рукой — чего, мол, там, согласна, Григорий Силыч, — тоже засмеялась; а Чухлов, обращаясь к Чернущенко, тем же веселым тоном предложил: — Махнем по кружечке! Мешка нам не видать, хоть пива испробуем...
— Ой, шелопутный, не дай — вырвет! — то ль восхищаясь своим новым мужем, то ль жалуясь — понять было невозможно, — сказала Фимка. — С Петькой Мятловым на рыбалку собрались, в ночь, вот и взял мешок... Подстелить, что ль!
— Мятлов — тот рыбак, — уважительно заметил Чернущенко, с удовольствием потягивая пиво, не поднимая глаз от кружки. — С таким напарником наловишь. Твой Гоша с рыбалки, наверно, не только щурят да окуньков — лещей с лопату величиной приволок!
— Приволочет, жди! Из дому, но не в дом! — уже явно с досадой вымолвила Фимка и, понизив голос до шепота, пооткровенничала: — С утра, когда только успел, нализался... Приняла на свою шею, называется! Не везет мне, Григорий Силыч, на мужей. И этого выгонять буду. Выгоню! Какую-нибудь тридцатку-полсотню получит — и ту в один роздых пропивает. Зачем мне такой?