Сезон дождей
Шрифт:
К сожалению, Эрик Михайлович выпустил из виду бедлам, в который погрузился Невский – проспект готовили к трехсотлетию рождения города. Иначе бы он не предложил для встречи любимое, по старой памяти, место.
Грохот перфораторов, вспарывающих асфальт тротуара, перекрывал все звуки. Когда грохот прерывался, паузу заполнял вой самосвалов и бульдозеров.
Немногие из забредших в сквер с любопытством оглядывали чудака, отдыхающего на скамье в таком шуме.
Он бы и ушел, да вот Евсей наверняка обидится – и так они не виделись бог знает сколько времени. Последний летний месяц Эрик Михайлович сидел у себя на даче и сколько он ни названивал, ни приглашал Евсея, тот не приезжал. Правда, после возвращения в город прошло почти два месяца,
Пронзительно голубое небо затирали пушистые облака, торопливые и юные, словно школьницы, оставляя после себя еще больше голубизны. Эрик Михайлович любил разглядывать небо, особенно днем, на даче, откинув затылок на спинку кресла. Небо прятало тайну, рисуя в облаках не только знакомые лица, но, порой, угадывались целые сцены из прошлой жизни, пробуждая воспоминания. Но для этого нужна тишина, а не грохот, что нес Невский проспект, пробуждая воспоминания лишь о склоках на факультете. Может, и он в прошлом был таким же крикуном и нахалом, как теперешние молодые научные кадры, что торопятся урвать себе место под солнцем? Нет, они были другими, они уважали своих наставников, чтили традиции. Профессия не была столь откровенной кормушкой – только от вступительных экзаменов кое-кто из них покупал дорогой автомобиль. А ведь Эрик Михайлович понимал, что с его щепетильностью он долго на кафедре не продержится. Или это не щепетильность, а просто трусость. Или зависть к молодым, дерзким, уверенным в себе. Он таким не был. И Евсей таким не был, несмотря на его былую лихость. Евсей считался признанным кумиром их молодости, непременным заводилой множества студенческих затей. Один институтский эстрадный коллектив прославился на весь город. И это была иная слава, не чета нынешним – расчетливым и циничным. Это была легкая, веселая, остроумная слава. А что теперь? Ходячие компьютеры, холодные и жестокие, способные на любую подлость. Особенно взбунтовались два кандидата, которых Эрик вел к защите чуть ли не с предпоследнего курса. Ненавидящие друг друга, они объединились, чтобы свалить своего профессора, подлецы. Причина лежала на поверхности. Молодые люди не могли смириться с тем, что профессора Оленина часто приглашали за рубеж и не только читать лекции, но и участвовать в серьезных проектах. Он полгода работал в лаборатории Стэнфордского университета, в Калифорнии. Теперь получил приглашение во Францию, с контрактом на три зимних месяца – самое время учебы. Эрика Михайловича укоряли в том, что нельзя руководить кафедрой и подолгу отсутствовать. Конечно, они в чем-то правы, но институтское руководство мирилось с этим, руководству лестно, что в стенах института работает профессор с таким международным авторитетом. А молодые львы показывали зубы. А может быть, и впрямь настало время уйти на вольные хлеба?
Денег у него более чем достаточно на ближайшие годы. На кой черт ему эта кафедра, его лекции, если он востребован такими престижными лабораториями? Да и жить в России стало совсем уж тоскливо. С этой властью, со злым покорным народом, с ужасающей нищетой одних и глупым, сумасшедшим богатством других.
Эрик Михайлович расправил плечи, вдохнул сырой тяжелый воздух и зашелся в кашле.
– Ну будет, будет, – услышал он голос Евсея Наумовича, – Только твоего кашля в этом грохоте не хватало.
Эрик Михайлович не заметил, как тот подошел.
– Наконец-то, – унял кашель Эрик Михайлович, поднялся со скамьи и раскинул руки. – Ну, Евсейка, обнимемся, старый блудник.
Некоторое время они еще топтались на месте, похлопывая друг друга и обмениваясь дружескими возгласами. Евсей Наумович с удовольствием разглядывал моложавое, смуглое лицо Эрика Михайловича, его серые с прищуром глаза, полуприкрытые скошенными веками, зачес густой седеющей шевелюры, открывающей выпуклый лоб, рассеченный глубокой продольной морщинкой. Евсей Наумович
– Да и ты, Евсейчик, выглядишь на полста, не больше, – в свою очередь отозвался Эрик Михайлович.
Евсей Наумович усмехнулся. Впрочем, он и вправду выглядел моложе своих неполных семидесяти лет.
Они покинули Катькин сад, обогнули Публичную библиотеку и, переулком, вышли на Садовую улицу. Эрик Михайлович предложил заглянуть в кафе, что впечаталось своими несколькими столиками в первый этаж старого доброго ресторана «Метрополь». В давние годы ресторан облюбовали служивые Ленинградского Военного округа и фарца Гостиного Двора. Не раз между ними возникал мордобой. Однажды в драку втянули и лабухов оркестра ресторана. На грех в тот вечер в «Метрополь» заглянул и Евсей с Эриком обмыть открытие «сезона развода мостов». В итоге в ближайшее отделение милиции, что разместилось рядышком, в переулке Крылова, замели и правых, и виноватых. Там, в заточении, Евсей и познакомился с трубачом Левой Моженовым.
– Кстати, помнишь трубача Левку Моженова? – произнес Евсей Наумович, усаживаясь за столик в кафе.
Эрик Михайлович нахмурил лоб. Но что-то не вспоминалось.
– Ну он лабал на трубе в «Метрополе». Нас тогда замели в ментовку, помнишь? Меня, тебя, Рунича. Рунича, помнишь? Он был прилипалой трубача, носил за Левкой инструмент. Рунич, длинный такой, помнишь?
– Смутно, – ответил Эрик Михайлович. – То была твоя компания, не моя. Я в основном посещал филармонию, ты ведь знаешь. И шахматный клуб.
– Ну как же! – горячился Евсей Наумович. – Весь город знал Левку-трубача.
– Весь город знал тебя, это я помню, – мирно ответил Эрик Михайлович. – Ну и что с этим трубачом?
– Умер. Недавно хоронили.
– Бывает, – Эрик Михайлович рассматривал карту-меню. – А Рунич хотя бы жив?
– Жив. На похоронах Левки встретились. Все такой же долбак.
– Это уже навсегда. Смотри: жареные пирожки, – Эрик Михайлович взглянул на приятеля поверх глянцевых листов меню. – Помнишь, какие пирожки продавали в пирожковой на Невском? Пухлые, хрустящие, с чесночком. И за десять копеек. А эти – двадцать рублей!
– Может, уйдем отсюда? – забеспокоился Евсей Наумович.
– Вот еще! Я тебя пригласил. Не в ресторан, правда, но все равно.
– Ладно, ладно, – буркнул Евсей Наумович и пробормотал невнятно: – Я и сам могу заплатить.
– Севка, – укоризненно произнес Эрик Михайлович, – Мы не виделись черт знает сколько времени.
– Как-то я хотел к тебе выбраться, – вспомнил Евсей Наумович, – да влип в одну катавасию.
И Евсей Наумович рассказал о знакомстве с Афанасием.
Эрик Михайлович смеялся громко и открыто. Евсей Наумович подхихикивал, торопясь досказать о том происшествии.
Официантка с лиловым бантом в курчавых волосах выжидательно поглядывала на них черными африканскими глазами – сидят, смеются, а ничего еще не заказали.
– Смотри, Евсей, нас отсюда выставят. Заведение частное, имеют право. К тому же официантка – по виду выпускница университета Дружбы народов имени Патриса Лумумбы.
– Отомстит нам за апартеид, – подхватил Евсей Наумович и поджал губы в знак смирения.
Эрик Михайлович кивком подозвал официантку и сделал заказ – салат, свиную отбивную с картошечкой фри.
– Коньяк? Водку? – спросил он Евсея Наумовича и, не дождавшись ответа приятеля, остановился на водочке.
– А она ничего, – негромко сказал Эрик Михайлович. – У тебя-то как с любовью?
– К черту! – засмеялся Евсей Наумович. – Сыт по горло. По этой части имел недавно привод в отделение милиции.
– Во как! – весело воскликнул Эрик Михайлович и, пригнувшись к приятелю, зашептал: – Обрати внимание на даму у окна. Она внимательно сюда смотрит.
Евсей Наумович обернулся. У окна сидела женщина в строгом сером костюме. Поймав взгляд Евсея Наумовича, она помахала ему рукой. Евсей Наумович пожал плечами.