Сезон тропических дождей
Шрифт:
— Передайте Ольге Андреевне, что я приглашаю ее лично. Это не только приглашение. Это приказ! А?
Антонов кивнул. Он знал, что на вопросительное «а» отвечать не нужно — приказ посла не обсуждается.
Теперь они стояли друг перед другом, и Антонов впервые обнаружил, что посол роста небольшого, почти на полголовы ниже его, Антонова. А всегда казалось, будто человек он рослый, таким неизменно представляла Кузовкина его крепко сбитая, упитанная, прямая и действительно величественная фигура.
— И еще два вопроса. Геологу Камову нужно на две недели в Ратаул. Дадут визу?
— Попробую…
—
Давая понять, что затянувшийся разговор на этот раз действительно окончен, Кузовкин опустился в кресло и по-стариковски проворчал:
— Тоже мне, Габон! Да какие там, в Габоне, могут быть проблемы? Здесь надо дело делать, здесь!
Выходя из кабинета посла в приемную, Антонов нос к носу столкнулся с Демушкиным. Тот криво усмехнулся:
— Нажаловался, значит? Ну, ну!
17
— Дело осложняется, — невозмутимо обронил Ермек, входя в кабинет к Антонову. — К забастовке присоединились диспетчеры. Отказались принять наш самолет.
— Вот это да! — Антонов даже привстал от неожиданности. — И что?
Ермек усмехнулся, еще больше сузив в прищуре и без того узкие глаза:
— Сели…
— Как сели?!
— Без обеспечения. Как летчики говорят, визуально.
— Это же чепе! Мало ли что могло случиться!
— Не случилось… — Ермек стоял, выпятив грудь, уперев руки в бока, с таким видом, будто именно он сажал самолет без обеспечения. — У них выхода не было. Запасные аэродромы в соседних странах закрылись по погоде, а горючее оказалось на исходе.
Ермек с ухмылкой прошелся по кабинету, подошел к холодильнику, вытащил оттуда бутылку кока-колы, сунул горлышко в рот и крепкими, плоскими, как у лошади, зубами легко снял металлическую пробку.
Антонов поморщился. Упрямый черт! Ведь это же варварство — так калечить зубы! И делается все это из-за дешевого удальства — открывалка лежит на холодильнике. Однажды Ермек проделал такую штуку на приеме, не заметив, что его засек острый, всевидящий взгляд посла. В тот же день посольский повар Мочкин прилюдно с нарочитой торжественностью вручил Ермеку Мусабаеву открывалку для бутылок — от имени «чрезвычайного и полномочного». Но даже этот акт особого впечатления на Ермека не произвел — он не считал нужным отказываться от своих привычек.
Со сладострастным бульканьем Ермек опорожнил бутылку, обтер рот тыльной стороной ладони, облегченно перевел дух.
— Жар…рр…р…ко — шутливо прорычал он. — Сегодня ночью кто-то позвонил Кротову домой по телефону и сообщил, что в его дом будет запущено несколько ядовитых змей. Кротов с утра помчался в полицию. Перепуган до смерти. Да еще история с посадкой самолета… Бедняга Кротов! Сейчас в кабинете у посла нижайше просит посодействовать в вызове змееловов к себе в дом, а у кровати установить пост дежурного посольского коменданта…
Ермек плюхнулся в мягкое поролоновое кресло, высоко,
— И надо же, как что — к послу! Как будто посол должен заниматься всякой ничтожной чепухой — змеями и комарами.
Ермек мечтает быть послом, и, возможно, будет им, упорства хватит, хотя в его характере есть черточки не такие уж благоприятные для карьеры. Ко многим из посольских и непосольских чинов он относится с явным пренебрежением, лишь сам посол для него непререкаемый авторитет.
Временами Ермек раздражает Антонова самоуверенностью, которая множит число его недоброжелателей, и в то же время нравится — пооботрется, сбросит юношеский апломб, станет хорошим дипломатом, французский язык у него отличный, английский изучает. А главное — исполнителен, надежен в любом деле.
Сегодняшним утром Антонов ездил в полицейское управление завершить дело «Ангарска». На встречу самолета посылал Ермека, хотя хотелось поехать самому: ждал московской почты. Ждал с каким-то тоскливым, унизительным для себя чувством. Наверное, после случившегося в радиорубке «Ангарска» от этого чувства уже не отделаешься никогда.
— Почту привезли?
Ермек хлопнул себя по лбу:
— Вот дурень! Вам, Андрей Владимирович, два письма, сам видел. Два, а может, и больше. Правда, одно на фамилию Ольги Андреевны…
Антонов непроизвольно дернулся, готовый вскочить и немедленно идти в канцелярию за письмами, но Ермек, удобно устроившись в кресле, настроился на долгий разговор о сегодняшних событиях.
— А знаете, Андрей Владимирович, разговор у меня случился прелюбопытный в аэропорту. Подходит ко мне парень из диспетчерской службы. Такой худой, в очках, руку на плечо кладет, растягивает в улыбке свои губищи: друг, да и только! И знаете, что говорит? Ты, Ермек, хотя и из России, а азиат. Значит, пребываешь под гнетом русских. Мы здесь тоже под гнетом русских ставленников. Стало быть, надобно нам объединяться против общего противника. Представляете?
— Ну а ты что?
— Не успел и рта раскрыть, как тот был таков. Только издали ручкой помахал.
— Искушают! — весело прокомментировал Антонов.
— Искушают… — улыбнулся Ермек, и в улыбке сквозила все та же самоуверенность: стало быть, я что-то значу, если даже враги…
Наконец, исчерпав все темы для разговора, Ермек величественно удалился, переваливаясь на своих длинных, кривоватых, как у конника, обтянутых джинсами ногах.
«Черт возьми! — с внезапным раздражением подумал Антонов. — Сколько раз ему вдалбливали, чтобы в джинсах не ходил! И ухом не ведет. Зазнался парень. На позапрошлом совещании в кабинете посла уселся за главный стол, за которым восседает посольское начальство, уселся рядышком с торгпредом. Вчера как ни в чем не бывало снова завладел тем же стулом, отлично понимая, что находится под пристальным вниманием всех собравшихся. Демушкин от возмущения глаза выкатил, а посол чуть иронически улыбнулся, но ни слова не сказал. Теперь Ермек решит, что ему все дозволено. Надо его приструнить, ведет себя как вздумается, ходит как стиляга. Недаром на аэродроме бузотеры, которые чуть не погубили наш самолет, увидели в нем союзника…»