Сфера
Шрифт:
— Извольте пожаловать, господин Грейвз!.. Лестница в мраморе, дерево в кадке, ливрейный на посту. Дежа вю?
— … Госпожа Альда…
К чертям все теории! Тот же день — прошлый, кожей чувствую, печенкой!..
— …ждет в гостиной.
Ну вот! Только не меня ждет стриженая, не меня. Ну и мирок! Старина Кронос совсем обнаглел. Или обленился. То ему три раза «сегодня», то дважды — «вчера».
С Акулой так и не потолковали всерьез. Не до меня Акуле — не иначе Бобби-султаны заказами закидали. Но кое-что плейбой все-таки сказал. Лучше бы промолчал,
Ступени послушно прыгают под подошвы, птицы-светильники застывают по стойке «смирно», вот и ковер — серо-буро-малиновый в крапинку. Какая сегодня Альда? Фиолетовая, кажется?
[…………………………..]
Мирца, рыжая сводница! То ее трахни, то у нее!.. Она права, стриженой нужно выбраться в обычный мир… В почти обычный. Синяя кнопка… Зеленая запрограммирована на стоп-сигнал, Творец не желает общаться со своим неудачным творением.
Альду не пустят в Эдем. Альда может не вернуться. Ее мир, ее проклятый файл взбесился, вошел во флаттер. Из обычного сна она выберется, из царства Акулы — нет. Даже не так, в ее владениях стриженая просто исчезнет — без следа.
…Гуманист Джимми-Джон поставил стоп-сигнал. Неужели догадался, что я возьму Альду с собой? Или не догадался — просчитал, спланировал, австралийский он муд… мудрец! Небось, и пергамент готов, и ножик, и Эль-Фано с палитрой.
Файл Мирцы, синяя кнопка… Акула не ответила. Просто не ответила.
[…………………………..]
А вот сейчас мне вмажут — прямым в челюсть! Не мне, конечно, Грейвзу-поганцу, но получу-то я! Как там? «Добрый день, господин Грейвз»? Таким тоном приговор в Нюрнберге объявлять!
— …Добрый день, господин Грейвз.
И вам того же, гр-р-рафиня! Неужели не помнит? Ничего не помнит?
— Я же вам говорила, господин Грейвз, в доме нам лучше не видеться…
Ну почему так? Идешь на свидание к красивой девушке, готов из-за нее с Драконом поединничать (пусть не с Драконом, с Акулой), а как услышишь этот мраморный голос… Что Джимми-бог с нею, бедной, сотворил?
— Добрый день, Альда.
Теперь — хук правой. «Мы же договорились…»
— Мы же договорились. В этом доме я — госпожа Альда!
Фу ты! «День сурка» в «Зеркале для героя». Рявкнуть, что ли?
— Твой дом — дурдом, ясно? Все, мотаем отсюда!..
— Ты!..
Не «Ты…» — именно «Ты!..» А в глазах… Ого!
— …Что себе позволяешь, ничтожество? Кем себя возомнил, Грейвз? Ты для меня — дешевая игрушка, я тебя просто выброшу. Из дому, из моей жизни! Немедленно! Сейчас!..
«Прокричала в праведном гневе гр-р-рафиня и опрокинула графин». Женский роман, предпоследняя глава.
— Вон!
Шагнула вперед, вздернула маленький острый подбородок… Вот-вот укусит — или лакеев с дубьем кликнет. Отволокут хама на конюшню…
Издержки воспитания графинь, что попишешь?
— Редьярд Киплинг, бард империализма. Пиеса «Boots». Подзаголовок — «Infantery columns»…
Отшатнулась. Тонкие пальцы сжались в кулак. Неярко сверкнул тяжелый камень на перстне.
— Нет… Не надо, Эрлих!..
—
Теперь на глазах — слезы. Еле заметные в фиолетовых отблесках.
— We're foot — slog — slog — sloggin' over Africa —
Foot — foot — foot — foot sloggin' over Africa…
Шагнул ближе. Внезапно почудилось, что Альда закричит. Страшный сон вернулся…
— Видишь, совсем не больно. Неужели сразу не узнала?
— Seven — six — eleven — five — nine-an'-twenty mile to-day —
Four — eleven — seventeen — thirty-two the day before —
(Boots — boots — boots — boots — movin' up and down again!)
There' no discharge in the war!
Теперь ее очередь шагать — назад, к тяжелым белым портьерам.
— Я выучила это проклятое стихотворение наизусть! Наизусть, Эрлих. Но зачем, зачем? Твоего бога нет! Его нет, нет, нет!..
…Она и в самом деле кажется мраморной — дорогим холодным камнем в роскошном фиолетовом платье. Даже слезы светятся острыми гранями.
— Бог есть, Альда! Он, правда, не очень общителен… Но мы что-нибудь придумаем!
[…………………………..]
— Ты меня обманул, Эрлих! Обманул, бросил!.. Нет твоего бога, нет! Ты его выдумал, нарочно выдумал, чтобы мне стало больно. Я же тебе поверила, каждому слову поверила. А ты ушел, оставил меня с этим Грейвзом, с этим подлецом, грязным мерзавцем!.. Да, он мой любовник, ты уже понял, я сплю с ним каждый вечер, мы встречаемся в одном паршивом мотеле, там всегда влажные простыни, какая гадость!.. Не думай, это не из-за тебя, вовсе не из-за тебя, это из-за суки Дайзы. Она, она и мой жених… Зачем я тебе рассказываю, тебе все равно, Питер Пэн, ты меня обманул, ты меня бросил! Убирайся, у меня — своя жизнь, это мой мир, мой собственный мир, мой отвратительный грязный мир…
[…………………………..]
— Погоди… Что-то покажу!
Провела ладонью по мокрому лицу, попыталась улыбнуться.
— Теперь ты точно решишь, что я сумасшедшая… Пойдем, это в соседней комнате.
…Вместо золоченой рамы — грубо сбитые обгоревшие доски. Холст в серых пятнах, нет даже грунта, пространство картины словно разорвалось, пошло клочьями. Там же, где осталась краска… Мертвые дома, пустые глазницы окон, черные квадраты разбитых витрин, развороченный асфальт. И небо темное — без солнца, без звезд.
Убитый город.
— Я купила ее, Эрлих, эту страшную картину. На этот раз — точно из-за тебя! И… не просто купила. Погляди, ничего не изменилось?
Подошел ближе. Изменилось? Старый Берлин, Берлин 1945-го — разбитый артиллерией главного калибра, изувеченный гусеницами танков, расстрелянный реактивными минометами. Еще один погибший город. Почти как мой…
— Радуга, Эрлих!
— Радуга?
…Маленькая, робкая, еле заметная, в дальнем правом углу. Не захочешь — не увидишь. Слишком темно, слишком тесно, слишком жутко…