Сгоревший маскарад
Шрифт:
У меня уже закрадывались подобные мысли. Действительно, когда-то ведение говора с самим собой было словно испытанием, я кропотливо подбирал каждую фразу, опасаясь, как-бы не вызвать насмешку от создаваемых моими фонемами изваяний. Но теперь, разговор шёл так плавно и без единой запинки, что казалось, будто бы внешнее общение окончательно перекочевало на внутренний план. Пропал некоторый вызов, сама трудность, всегда разогревавшая интерес к продолжению внутреннего роста. Оставалось только признать, что страстную пылкость в прошлом окончательно заменила хладность, размеренность и лёгкость средоточия мысли.
– Потому что нет более сложности, одна лишь лёгкость и проистекающая из неё праздность. Но что же за парадокс присущ ходу моих мыслей, – вопрошал я, – неужели отточенность мышления выходит скорее препоной, нежели ключом?
– Как и сейчас, – резюмировала тень, – ты транслируешь только то, что я хочу от тебя услышать, а я же стараюсь играть роль паиньки-отражателя, но позволь мне задать один вопрос: разве ты не чувствуешь
После этих слов, мозаика наконец-то собралась в единое целое. Если хорошенечко вникнуть в связь меня и не-меня, то выходило, что каждый проговаривает речевые заготовки друг друга, но свои собственные – никогда. Отсутствие ожидаемой чёткости фраз моего собеседника ничто иное как абсолютно такая же невозможность с его стороны прочитать и меня. Он не видит во мне то, что я сам хочу усмотреть, но по определённым причинам, боюсь. Я не вижу собственной тени…
Из-под полей шляпы сверкнул тонкий, но пронизывающий до дрожи взгляд. Это знак не укора, не издёвки, а той ненавистной всем сердцем насмешки. Казалось, моя обратная сторона и впрямь хохотала, только смех её был беззвучным, а лицо всё таким же неподвижным. Спустя паузу насмехательства, взгляд вновь был обращён в моём направлении. После осознания страха перед своей тенью, речь моего «зеркальца» стала меньше отдавать саспенсом и больше начала брать конкретностью.
– Это хорошо, очень хорошо, что ты пробуешь дать мне имя. Тень – звучит неплохо, а главное отлично показывает то, чего ты боишься. Боятся собственной тени – это не ребячество или расстройство психики; такой страх свойственен каждому из людей, беда лишь в том, что многие не понимают, какого рода темноты они боятся. Ты не можешь принять меня, а я не могу слиться с тобой; вспомни предыдущие роли, разве они сильно отличались от меня как-то внешне? Те же скрывающие тело одёжи, те же пронзительные взгляды и бездвижные лики, нет особых различий между мной, тобой и ранее преодолённым, проще даже сказать об отсутствии разницы между Мной и только кажущемся не-Мной. Но ты же не будешь противиться, если я намекну на маленькое, но всё-таки несоответствие?
На последних окончаниях, голова начала идти кругом. Во лбу и висках начинали бить спазмы, такое уже случалось, когда я слишком сильно углублялся в мысль. Это был знак, что пора бы закругляться и вновь становится комплектом «2 в 1». Время и без того короткого разговора подходило к концу. В этот раз, я решил предоставить право голоса интуиции. Мои изречения не были более пропитаны духом автоматизма, но в них чувствовалось отсутствие меня. Теперь я точно был уверен, что говорю не то, что сам хотел бы услышать, а то, чего от меня требовала истина – та тьма, прикрывающаяся широкополой шляпой в конце угла.
– Чем больше масок, тем больше воспоминаний от каждой из персон…
– … тем больше тёмных пятен, оставленных «на потом», которые ты совершенно вытеснил и оставил на периферии, – закончила за меня тень. – Лакуны, мой мальчик, не затягиваются самостоятельно.
– Ты говоришь о содержании? – в моих словах вроде бы и слышалась твёрдость, но, в сущности, отдавало некоторой робостью, я боялся соскользнуть с верного курса…
– Нет, – всё с той же насмешливой хладностью продолжал собеседник, – принцип пустоты тот же, что и у тени. Боясь признать тень как нечто равное себе, на самом деле, мы боимся какой-то частицы в нас самих, какого-то содержания, изначально помещённого внутрь и лишь ожидающего заветного исхода. Сколько бы времени не прошло, но ты, мой юный невежда, всегда останешься заполненным до краёв, проблема твоя как раз в другом. Ты боишься не искать, а страшишься…
– …находить. – последняя фраза принадлежала и не мне, и не беседовавшему со мною фантому. Хоть и изошла она из моих уст, в момент самого проговаривания, от содрогания моего голоса, дрогнул и окружающий меня мир; космический порядок словно бы сошёлся в одной точке – в одной единственной фразе и плоде, что наконец кажется созрел и теперь был пригоден для сбора, оставалось только аккуратно «подцепить» спелое чудо и впитать его соки.
Окружение вновь преобразилось. Сначала я и не понял, что всё вернулось на круги своя, так как освещение за окном почти никак не изменилось. Общение с потусторонностью начиналось в предзакатных лучах солнца, а теперь, улицы снова были окрашены в ахроматические тона. Точность времени казалась ни к чёрту; даже неожиданно наступившему вечеру не было предначертано удивить меня с той же силой, с каковой я пережил случившийся разговор. Вынесенное из общения с теневой персоной ясно дало понять причину, по которой мне так и не удавалось найти обиталище для моих идей. Переживания такого рода могут показаться странными, но для меня же, само состояние, когда нельзя, так сказать, «встроиться» в мир сравнимо с смыслом существования заводского рабочего. Вот представьте себе работящего мужа, он трудится, старается, вкалывает на двенадцати часовой смене, чтобы прокормить потомство, жену и своё бренное естество; таков его шаблон существования, а главное, такое существование его полностью удовлетворяет, ибо наш просторабочий тратит ровно столько сил, сколько дают ему пища и сон. А что же будет, если энергия всё остаётся, а место её применения уже недоступно? Мы тут же превращаемся в ищеек; рыщем, где-бы и куда приложиться, лишь бы избавиться от этого зудящего переизбытка. Благо, если такая закономерность блюдётся только моим разумом,
Память, ах, моя всё больше истончающаяся память! Доверять ей было столь глупым предприятием, что означало бы вновь ступить в ловушку сансары, снова стать пленником Майи и её привратников – тех насущных образов, уже представлявшихся мне когда-то граблями. И вот, моя нога вновь заносилась над столь опасным инструментом… Снова я норовил очутиться узником какого-то одного из воплощений, снова зрела вероятность зациклиться на чём-то одном и этого как раз и требовалось избегать. В своё время, я поймал себя на том, что, рассуждая над той или иной темой, я впадал в дурную цикличность. Идеи всегда поднимались одни и те же, просто иногда они чуть-чуть меняли форму, а мне казалось, будто мысль пробивается дальше. Впервые осознав этот хитрый механизм, я до того возненавидел себя за слепость, что поклялся более на сниматься в такой унылой киноленте, где один кадр почти ничем не отличался от другого. С тех пор я стал вести дневники, дабы более не начинать топтаться на одном месте с иллюзией движения. Эти рукописи ещё живы, там, в дальнем ящичке, покрытом пылью и паутиной, они дожидаются, когда же их создатель снова примется копошить своё прошлое. На их радость – ждать им оставалось недолго, ибо именно им и предстояло стать тем источником, который станет средоточием всех дум. С моей стороны нужно одно – верно прочувствовать былые воспоминания, а сделать нечто подобное не то же самое, что и хорошенько вчитаться в книгу. Познать прошлое, значит познать все свои прошлые воплощения. Я мало верю в реинкарнацию души после физической смерти, но беспрекословно остаюсь преданным идее о возможности перевоплощения прямо здесь и сейчас. Убеждённость в последнем произрастает из самого достоверного, что только может быть – моего собственного опыта игры в персоны. Вот моя задача – проникнуться эмпатией не к чистому воспоминанию, не к чистой идее, а к…
– Право, а кому же, если наше воссоединение оттягивается таким обескураживающим образом?!
Я не надеялся услышать ответ, но в силу непредвиденной проблемы с воспоминаниями. Как говорила старая японская мудрость: яттэ-минай, то вакаранай 5 . Хотелось попробовать добиться чуточку большей отзывчивости от своих внутренних попечителей, но единственным моим вознаграждением стала тишина. Видимо, не требовалась мне дополнительная помощь, всё уже и так было дано сполна, оставалось только…
5
«Не попытаешься – не поймёшь» (яп.).
Также мимолётно, почти незаметно, но шкаф, стены, рукописные принадлежности, всё окружение в миг озарились яркой вспышкой, обернувшей каждый предмет не светом, а тем тёмным саваном, которому ранее удавалась скрывать течение времени за оком. Даже не сказать, что включение одной реальности в другую заняло какой-то промежуток времени; всё произошло мгновенно, будто бы кому-то просто захотелось побаловаться с переключателем, сменяющим одну ипостась мироздания на другую. В разрезе двух реалий, ветра потустороннего бриза донесли до моих ушей одно единственное:
– Другой.
Я закинул голову кверху и, не удержавшись, пригубил лёгким смешком. Что за милость, какая же благодать! Я не помнил случаев, подобные этому. Мне казалось, что с тенью… Нет, Другим, – так его должно именовать, – мы идём плечо к плечо, ступаем нога в ногу, в конце концов – превозмогаем одно и то же и встречаем те же незавершённые дела моих старых масок. Цели наши никогда не разнились, они всегда были как-бы одна в другой. Ему нужен был я, а я – ему. Между мною в реальности и тем, кто представлял ипостась духовности устоялось нечто такое, что мне до сих пор никогда не удавалось прочувствовать; за карточный стол подсел ещё один игрок и партия пошла оживлённее. Зрителям нравится, когда сцена полнится актёрами, это даёт если и не закрепление фокуса на чём-то одном и главном, то хотя бы составляет иллюзию некоей кипучести, а в случае с предстоящим погружением в себя, проникновением в мириады маскообразных фантомов, об одиночной игре и подавно следовало забыть. Связанная бечёвкой стопка рукописей насчитывала в себе около пяти дневников, плюс отдельные листки с зарисовками сновидений, а также исписанные рулоны туалетной бумаги и салфетки из столовых. Глядя на последнее, губы вновь невольно искривились в слабой улыбке. Сегодняшний вечер до боли щедр; он так и одаряет меня каким-то приподнятым настроем. Но я знал, что дело было не в самом вечере, а в Другом. Теперь можно отмести те десятки нарицательных имён, так щепетильно мною отбираемых. Лучшим выражением и впрямь оказывается индивидуализация «другого». Так пусть же таковым и остаётся, это и мне, и Тебе даст возможность не отвлекаться на мысли о том, о ком я на самом деле пишу или кого разумею.