Шаг в четвертое измерение
Шрифт:
Рэбби смутился. Несомненно, он никогда не предполагал, что Несс является членом семейства Торкхиллов, но он был слишком упрям, чтобы изменить однажды занятую позицию. Для таких случаев, несомненно, лучше всего подходил его излюбленный ответ.
— Я не знаю, — невозмутимо сказал он, относя честность Несса к традиционному шотландскому вердикту: «Виновность не доказана».
Стадо вместе с собакой ушло далеко вперед. Негромко выругавшись, Рэбби ускорил шаг, оставив меня в одиночестве.
«Гей дафт», — довольно безумный… Такой ответ, конечно, не мог меня удовлетворить. Любое безумие — это своеобразная форма заболевания, заставляющая человека бежать. Взрослый человек убегает физически либо от шока, либо от стресса, либо укрывается в своем прошлом, либо утрачивает память, либо меняет свою личность.
Когда я снова подошел к миниатюрному, разбитому вокруг Крэддох-хауза парку, окружающий мир мне казался еще более бесцветным по сравнению с Ардригом. Миссис Грэм оказалась права: в условиях такого капризного климата ярко светящее солнце — явный признак близкого дождя. Уже набегали на небо облака, и неяркий лимонно-желтый солнечный свет постепенно уступал место надвигающимся отовсюду серым сумеркам.
На сей раз на мой звонок вышла горничная. Я назвал себя, и она повела меня в глубь дома, куда-то за лестницу. Французские окна, широко раскрытые в сад, казалось, вбирали в себя весь воздух снаружи. На противоположной стене висели портреты в дубовых рамах. Время приглушило тона человеческой плоти, еще больше затемнило фон, за исключением тех, где яркость шотландской накидки Торкхиллов вносила новую ноту, напоминала, что этот дом принадлежал Нессу. То же можно сказать о птицах, — оперение самцов всегда ярче, чем у самок. Женщины на портретах были одеты в простые, темные платья, но большинство мужчин как-то по-варварски сверкали в своих ярких нарядных желтых, красных, черных юбках, драгоценные камни поблескивали на пальцах рук, которые поддерживали на плечах пледы, а шляпы залихватски украшали роскошные орлиные перья.
— Похожи на дерущихся петухов? Все в пледах и перьях.
Глубокий, чисто английский голос. Из-за длинного, накрытого для завтрака стола овальной формы поднимался Эрик Стоктон.
Несс казался мне автором книг, которым не суждено стать бестселлерами. Теперь, если вспомнить мягкую иронию, сопутствующую всю жизнь Стоктону, и забыть, что он англичанин, то, пожалуй, можно признать, что он соответствует моему представлению о шотландском пэре. Если бы на нем сейчас был плед, он запросто мог занять свое место на одном из этих висящих на стене портретов. Даже в своем помятом твиде он производил сильное впечатление. Он был крепко, основательно сбит, у него было уродливое лицо, которое становилось удивительно приятным, когда к нему попривыкнешь. Его пушистые каштановые волосы начинали редеть на высоком лбу. Глаза казались небольшими из-за тяжести век, но это были необычные глаза, — быстрые, подвижные, постоянно что-то высматривающие. Большой прямой нос, выпирающий подбородок. Рот с тонкими губами не был ни широким, ни узким, но каким-то глубоко провалившимся в уголках, а верхняя губа была слегка вздернута кверху. Эта деталь указывала на его гордыню, может быть, на оттенок жестокости в его характере. Но она ничего не говорила о том, что такой отец способен «испортить» своего сына.
Манера его поведения выдавала здоровую веселость человека, умевшего ладить с жизнью, что являло разительный контраст с горькой, трагической тональностью его романов. Быть может, он переложил груз разочарований, который мы обычно накапливаем к сорока пяти, на плечи своих читателей. В определенном смысле в таком случае его романы были «прибежищем», но не для читателей, конечно, а для самого автора. Закончив книгу, он, вероятно, продолжал свой путь уже облегченным и относительно легкомысленным, в то время как его несчастные читатели спотыкались под бременем разочарований другого человека, которое лишь усиливало их собственное.
Я отказался от завтрака, но с благодарностью принял чашку кофе, так как миссис Грэм меня поила только
— Я не располагаю достаточными данными о нем, чтобы иметь собственное суждение, — объяснил я. — Когда я работал дома, в Америке, то мы проводили клинические заведования каждого ребенка, а также собирали сведения социологического характера о его окружении.
— Понятно…
Стоктон, протянув мне сигарету, и сам закурил.
— Не будете ли настолько любезны — не расскажете ли, как именно вы обнаружили Джонни сегодня ночью?
Я все передал ему, умолчав лишь о том, как яростно Джонни на меня напал, как и просила Алиса.
— Вы считаете, что мы портим Джонни?
Первой реакцией Алисы Стоктон было избавиться от обвинений в том, что с Джонни «дурно обращаются». Первой реакцией Стоктона было избавиться от обвинений в том, что Джонни «испорчен».
— По сути дела… — начал было я. Он резко прервал меня.
— Я должен сообщить вам кое-что, во-первых, так как лорд Несс высоко отзывался о вашей работе с мальчиками в Нью-Йорке, а во-вторых, потому что вы невольно оказались втянутыми в это дело самим Джонни.
Глаза под набрякшими веками внимательно изучали Меня. Затем он спокойно произнес слова, которые для меня прозвучали громом среди ясного неба.
— Джонни — не мой ребенок.
Вначале я схватился за спасительную мысль, что Джонни был его незаконнорожденным сыном, но Стоктон, как в чем не бывало, не меняя спокойного тона, продолжал:
— Его родители — и мать, и отец — умерли в 1942 году Гонконге — их захватили в плен японцы. Он — мой племянник и приемный сын. Он родился там, в тех краях у моего брата была юридическая практика. В 1940 году, когда в Азии начали собираться грозовые тучи, его родители отправили мальчика сюда, в эту часть Шотландии. Кто-то из родственников матери жил в Далриаде, и она считала, что мальчик будет находиться здесь в большей безопасности, чем с нами в Лондоне. Она, вероятно, не знала, что в доме уже жило около дюжины мальчиков из числа эвакуированных из Лондона, поэтому Джонни не мог рассчитывать на персональное к себе внимание. К тому же она, скорее всего, не знала, что в Далриаде расположена военно-морская база. По прихоти судьбы, как это часто бывает, воздушный рейд состоялся, и одна из бомб угодила в дом, где жил Джонни.
Он остановился, чтобы закурить новую сигарету. Его глубокие затяжки очень быстро прикончили первую, но руки у него были спокойны и не дрожали. А я вспоминал слова Джонни, произнесенные сегодня ночью: «Тогда все было гораздо веселее… Они попали только в дом для эвакуированных детей…» Он не сказал ни слова о том, что и он был среди них.
Стоктон продолжал тем же бесстрастным голосом:
— Джонни оказался единственным, кто остался тогда в живых. Этот дом не был расположен вблизи военной базы или рядом с каким-то иным военным объектом. Нет никакого сомнения в том, что все было довольно прозаично: бомбардировщика отогнали от цели зенитные установки, и он сбросил бомбу наугад, возвращаясь домой. Мне казалось вполне естественным мое намерение усыновить Джонни и сделать своим наследником. Оба моих сына погибли во второй год войны.
Только теперь я понял, что веселость Стоктона была, по сути дела, наигранной. Ну что я мог теперь сказать? Он встал и начал ходить взад и вперед по комнате.
— Может быть, теперь вы понимаете, почему мы испортили Джонни, если только это на самом деле так. Теоретически все должно быть так, как если бы он был моим родным сыном. Но это не получается. Я не могу наказать его, как наказал бы родного сына. Я не могу смотреть на него, как смотрел бы на любого мальчика, которому не пришлось пережить бомбардировку. Он живет у нас уже более полутора лет, и моя жена к нему очень привязалась. По правде говоря, только ради него мы сняли этот большой дом на лето. Я считал, что это позволит ему вернуться на место бомбардировки при более умиротворенных обстоятельствах… Само собой разумеется, я не вправе докучать вам всеми этими делами…