Шаг во тьму
Шрифт:
Палец снова вжал курок, и я зажмурился от грохота и вспышки выстрела.
А Шатун вдруг пробудился. Он затряс головой, стиснул виски кулаками, все еще мотая головой, а когда поднял на меня глаза, это был прежний Шатун. Потрясенный, растерянный, жалкий, но все-таки прежний. Свой.
– Она меня… – пробормотал он, и его губы тряслись. – Она… Я не смог… Она…
– Все в порядке. – Я заставил себя улыбнуться.
– Но я стрелял… – Его глаза опустились вниз. Он глядел на край плиты, залитой кровью, где я прижался животом. Он стрелял с двух метров, а с двух метров не промахиваются. А потом в
Я поднял руку, останавливая его.
– Потом… Там ребята…
Я чувствовал себя слабым, уставшим так, будто на мне поле вспахали, а потом выжали всю кровь, до последней капли, но дело еще не кончено. Вон он, пистолет, который бросил Шатун. Мой милый Курносый. Я заставил себя оттолкнуться от алтаря и выпрямился.
– Но… – Шатун глядел на мой живот. Плащ в следах крови. На меня – не веря.
– Потом, – сказал я.
Обошел его, нащупывая в кармане «снежинку» с пятью патронами. Вот ты где, кисточка стальных виноградин. Подобрал Курносого, ткнул клавишу выброса барабана. Старая обойма с двумя патронами и тремя гильзами вылетела и лязгнула о камень под моими ногами. Сразу и не различить, где тут патроны, а где расстрелянные гильзы… Над краем гильз пули не выступают, надо заглядывать внутрь. Три гильзы уже пусты, а в двух других должны быть красноватые втулки. Но и эти два мне не нужны.
Я бросился назад, к началу подвала, на ходу впихивая в каморы ту обойму, которая была в Курносом, когда я сюда приехал. С черными окатышами пуль над верхушками гильз.
Стараясь не задеть дверь – скрипов сейчас не надо! – шмыгнул на лестницу. Остановился, ослепленный темнотой. Сзади был жаркий свет стен свечей, а здесь ни черта не видно…
Наверху кто-то стонал, и еще какой-то звук. Шумное дыхание, возня… Прямо за изгибом лестницы. У самого ее начала.
Я тихонько взвел курок и двинулся вверх, стараясь не шлепать по каменным ступеням.
Засопело громче, натужнее, перешло в рычание и вдруг оборвалось с хрустом. Я сморщился. Ненавижу этот звук.
Но внутри отпустило. Хоть и ненавижу, но знаю, что это такое. Я опустил пистолет и стал подниматься, уже не боясь неловкого звука. Темнота распадалась на куски. Вот светлее, конец лестницы.
В холле по-прежнему не горел свет, но в окна падали золотистые отсветы фонаря. На полу, прямо у лестницы, растянулось тело кавказца. Щека уперлась в паркет, шея вывернута под невозможным углом, но ему уже все равно.
Гош стоял над ним на четвереньках, тяжело отдуваясь. Поднял голову, мутно глянул на меня, развернулся и также на четвереньках, едва переставляя руки и ноги, двинулся назад.
Виктор лежал тут же, навалившись на ноги кавказца. Гош перевернул его на спину, и Виктор зашипел сквозь зубы.
– Извини, – пробормотал Гош, взял его за воротник и потащил к стене.
Я прошел к дверям, нащупал выключатель. Вспыхнул свет.
Гош привалил Виктора спиной к стене и стал расстегивать жилет и рубашку. Виктор взвыл сквозь зубы. И было отчего. У кавказца-то патроны были не холостые. Слава богам, что заряд только задел нашего пижона, кажется. Живот, по крайней мере, цел. Правда, весь правый бок и рука…
Виктор завыл, когда Гош стал сдирать рукав, отдирать
– Не все, – сказал Гош и отобрал фляжку. Нюхнул из горлышка и, кажется, остался доволен. Кивнул сам себе и щедро плеснул остатками на оголенный бок.
Виктор взвыл в полный голос, врезал по фляжке, та с жестяным грохотом покатилась по паркету, – да только она и так уже была пуста.
– Тихо, тихо… – бормотал Гош.
На меня вдруг навалилось отупение.
Не знаю, сколько это все длилось – с того момента, как мы почувствовали ее первое касание, и до тех пор, как хрустнули позвонки кавказца. Разум говорил, что пара минут. Ну, три. Пять от силы.
Только тело было тяжелое-тяжелое, а в голове было ватно, мутно. Едва волоча ноги, я добрался до фляжки, поднял ее, не очень-то понимая, зачем это делаю – неужели нет дел поважнее? Надо чем-то помочь Гошу, принести ему что-то, наверно, чтобы Виктора… Но мысли путались. Глаз зацепился за фляжку, и я подобрал ее. Мое. Надо подобрать.
Повертел ее в руках, с трудом соображая, что с ней надо делать теперь – надо сунуть в карман, вот что. Но что-то с фляжкой было не так.
Наверно, с минуту я вертел ее в руках, прежде чем понял, что надо закрыть крышку. Вот так, да. Теперь с фляжкой все в порядке, и она удобно войдет в карман…
Я шагнул к стене, привалился спиной и сполз на пол Совершенно без сил.
Господи, как же эта сука измотала-то меня, оказывается. Сломать не сломала, но пока ломала мою защиту много чего покорежила, похоже. До гипоталамуса добралась или еще глубже что-то задела. Не знаю, где именно, но сбила она все настройки моего организма. Тело было неподъемное и чужое…
Зато впервые за последние дни я чувствовал легкость на душе. Полную. Совершенную. Абсолютную!
Где-то на донышке все еще гуляло предостережение: это плохое место, очень плохое. Эхо самого первого удара чертовой суки…
Но сама сука уже никогда и никому не сделает ничего плохого. Мне в том числе. И если раньше я уговаривал себя в этом, мог лишь хотеть этого, то теперь я это знаю, абсолютно точно. И где-то в подсознании, где раньше гуляло это предательское эхо, подтачивая меня изнутри, теперь дул ровный теплый ветер, выдувая из меня чувство страха. Лодочка пережила шторм, расправила паруса и набирает ход на ровном попутном ветре. Потрепало здорово, но худшее уже позади, и трудяга-подсознание уже правит снасти и наводит порядок в трюме. Что нас не убивает, делает нас сильнее.
Я оказался сильнее ее. И, надеюсь, не только ее… Уверен в этом!
Я заметил, что Гош озабоченно покосился на меня. С трудом заставил себя мотнуть головой – не бери в голову, все в порядке. Паучиха не жаба. Пусть не сразу, но нервы успокоятся и тело придет в норму. Должно.
– Крамер…
Я повернул голову. Виктор подмигнул мне.
– Здорово ты ее, Храмовник, – хмыкнул он и тут же сморщился от боли. – А ты, оказывается, не такой уж щенок, Крамер.
Я удивленно глядел на него.