Шаги по земле
Шрифт:
Как мне было объяснить ей, что Алик — не та вершина, на которой я собиралась останавливаться? И все же я нашла какие-то слова, не знаю, достаточно ли мягкие, и высказала эту мысль. И она заплакала, продолжая сквозь слезы просить, чтобы я хотя бы не убивала его надежды, помогла ему мягко выйти из круга ожидания. Своим гореванием она разрывала мою душу. Мне еще год учиться в школе, — сказала я, — это преждевременные разговоры.
Конечно, мне тоже было больно, невыносимо жалко и Алика, и тетю Валю, мне они нравились, однако я не могла приносить себя им в жертву. Это было невозможно трудное решение с моей стороны. Наверное, сейчас на такое моих сил не хватило бы.
Жизнь Алика, которой он с тех пор не дорожил, оборвалась спустя несколько лет — трагически. И кто знает,
Сильные, испепеляющие страсти… Как близко от меня они бушевали, как обжигали меня, как плотно меня касались! И как красноречиво свидетельствовали — нельзя им потакать.
После школы Саша поступать в вуз не спешил, остался в своем селе, чтобы работать музыкальным руководителем самодеятельности. Мы изредка встречались. Он приезжал на своем новом мотоцикле ИЖ-49 — самом мощном на то время — и учил меня ездить на нем. Мы катались по полям, обвеваемые ветрами, обнимаемые горизонтами, освящаемые ширью родной сторонки. И никогда, ни разу Саша не заставил меня уклоняться от него, сомневаться в его серьезности по отношению ко мне. Звучали стихи, их Саша знал и любил декламировать. А я комментировала вслух все виденное, полюбив эти озвученные рассуждения о скрытых смыслах мироздания, о тонкостях человеческой речи, о тайнах абстракции. Эти монологи и наше внимающее молчание — это была какая-то бесхитростная медитация, которая могла продолжаться часами. Мне было умильно с Сашей, блаженно возле него, спокойно и надежно.
А потом Сашу призвали в армию, а я продолжила учебу в одиннадцатом классе. Потекла переписка, длившаяся четыре года, частая — по два-три письма в день.
Несостоявшийся соученик
И опять повторение ситуации, в третий раз в моем окружении появились новые лица — в наш класс пришли ученики из дальних хуторов, причем даже не нашей области. Среди них и Василий Садовой, из хутора Соленое Запорожской области. Высокий, стройный парень с гагаринской улыбкой, синими распахнутыми глазами и прической «ежик» — цвета жнивья. В него сразу же влюбились все девчонки, а я путала его с еще одним новичком, из другого села… и имена обоих героев дня не помнила…
А потом заболела желтухой и не посещала школу до конца октября. Только за неделю до ноябрьских праздников меня выписали из больницы, и я вернулась домой — вяленькая, сильно исхудавшая, с пониженной на один градус против нормальной температурой. Мне предстояло девять месяцев сидеть на диете, что было нелегко в тех условиях — без личного подсобного хозяйства, без коровки-кормилицы, пчел, достаточного для выращивания овощей огорода, а главное без навыков лечения питанием. Естественно, новые мальчики меня занимали мало, тем более что предстояло срочно пройти с учителями собеседования-опросы по всем предметам, чтобы они могли на основании этого выставить мне оценки за первую четверть. Этим я и была озабочена, когда, кое-как пролистав в учебниках пропущенный материал, на следующий день пришла в школу среди дня. Я остановилась в коридоре, оперлась о подоконник коридорного окна, что было напротив класса, и стала ждать звонка на перемену. Мой вид с пышной кудрявой прической, в новеньком плаще бирюзового цвета — кстати, я и студенткой в нем щеголяла — и в новых осенних туфлях на каблучке мне нравился. И рост, и стройность, и тонкость в талии — все у меня было в порядке.
Но вот волнительный момент: отзвенел звонок, на первом этаже, где учились младшие школьники, захлопали двери классов, возникли топот и характерный шум-гам. С задержкой в полминуты и из нашего класса вышел учитель, а за ним повалили одноклассники. Вдруг в двери образовался затор. Это Василий Садовой, увидев меня, передумал бежать на улицу, застрял на пороге и застопорил поток остальных. Его дыхание остановилось на вдохе, в глазах сверкнуло ликование, руки выкинулись навстречу мне:
— Ты пришла! — вскрикнул он, а я никак не могла вспомнить его имя, поэтому смотрела и улыбалась, не меняя позы.
— Да, — наконец
— Я так рад! — он схватил меня за руку.
— Мне надо в класс, — я прошмыгнула мимо него, чтобы найти Раю, свою подругу.
Быстро прошли первые дни моего возвращения к занятиям. И напряжение, по крайней мере среди девчонок, спало — Василий Садовой из всех них выбрал меня, и больше никому ждать его благосклонности и стараться ради нее не надо было. Косые взгляды, зависть, шипение за спиной я пережила не замечая, лишь констатируя — у меня были другие заботы. Василий мне понравился, он был собой хорош и занимался старательно, к тому же спортивен, ловок в движениях, особенно преуспевал в баскетболе.
Мы беседовали на переменах, иногда гуляли после уроков, в темное время суток он провожал меня домой. Нам такого общения хватало. Школьные вечера потускнели — мы были самыми старшими, ни от кого не могли ждать уроков и сюрпризов, да и хороших танцоров среди оставшихся уже не было. Само здание школы — величественное, прекрасное, теплое и светлое, перестало меня манить.
И тогда я поняла трагизм человеческого существования и тщету стремления владеть миром, ибо все мы в мире — гости, и миром владеем временно. Ведь и до нас стояло это здание, кому-то принадлежало… Потом случилась революция и в нем разместилась школа. Многие думали, что она принадлежит только им, но они уходили, как ушли Славик, Виктор и Анатолий, как ушел блестящий танцор Алик, и она перестала им принадлежать. Сейчас я считаю, что школа — моя. Но скоро и я уйду, и она перейдет к другим, младшим. Они будут владеть этими классами, писать на наших досках, сидеть за нашими партами и танцевать в нашем зале. Так стоит ли прикипать сердцем к творениям рук человеческих, к миру вообще и считать это все своим владением?
От этих размышлений я находила в себе разное отношение к поколениям старших людей и младших: старших я благодарила за жизнь и комфорт, хотела все о них знать и почитать их, а младших не принимала душой, сопротивлялась их проникновению в мои пределы — с ними мне ничем не хотелось делиться. И это было странно, ведь природой предусмотрено как раз наоборот: все живое забывает родителей и отдает себя детям. Чтобы уравновесить два конца этого дуального коромысла и исправить несправедливость природы, человек собственно и стал человеком, придумав воспитание. Воспитанием он приклоняет себя к предкам, дарит им свою заботу. Отныне мера воспитания для меня определялась отношением человека к родителям: воспитанный человек любит их, хам и варвар — нет, в лучшем случае равнодушен к ним.
Все-таки, почему в частных отношениях так, а в целом, по отношению к обществу, — иначе? Значит, частное и общественное способно вступать в противоречия? На эти вопросы ответы находились не сразу.
Василий неплохо понимал математику, но у него не было знаний, он пришел к нам с тройками в табеле. Учеба стала нашей главной заботой, чтобы наверстать, повторить, вспомнить и подготовиться к вступительным экзаменам. В запасе у нас был всего год. Он заметно подтягивался, чему радовались даже учителя, помню, Татьяна Николаевна хвалила его за свой предмет.
Саше я написала, что у меня появился мальчик, мой одноклассник, и мы собираемся вместе учиться дальше, и, как всегда, стихи:
На широтах чужих Затерялся твой след, Тихий голос души, Согревающий свет. Отгремели громы', Отшумели дожди… И возможно, что мы Разошлись — и не жди. Так ручей заспешит От источника вдаль. Тихий голос души, Как мне жаль.На что Саша ответил, что одного Ромео пережил, конечно, имя в виду Алика, переживет и второго. И продолжал писать хорошие дружеские письма, как и раньше, исполненные его дыханием: рифмами, ритмами, музыкой, одной мелодией в каждом акценте — не молчи…