Шахматистка
Шрифт:
Между пешкой и ферзем, между слабейшим и сильнейшим, между усердием и силой — где-то там место, которое она, Элени, может занять. К этому и надо стремиться. Если ей удастся привнести в игру собственное воображение, она сможет побеждать. Надо уйти от изучения абстрактных связей и постигать фигуры в их психологическом аспекте — это для нее единственный способ овладеть игрой.
Но как только Элени садилась за шахматную доску напротив Куроса, снедаемого волнением, которое инстинктивно передавалось ей, все эти разумные, поучающие господа возвращались и начинали мучить ее.
Курос
Когда Элени уехала, надавав ему кучу советов, как лечиться, Курос, сидя в кресле, уснул. Ему снился какой-то путаный сон, в котором он шел по цветочному полю. Какие-то люди — кто именно, он не мог различить — делали ему знаки. Он шел к ним, но по мере его продвижения вперед цветочное поле увеличивалось в размерах. То ли потому, что шел он медленно, то ли поле было слишком большое, но ему никак не удавалось присоединиться к ним.
Проснулся он среди ночи, весь в поту. Какое-то время не мог понять, где он и что с ним. Наконец поняв, с трудом встал и пошел в спальню. Разделся и лег в кровать. В душе у него появилось какое-то предчувствие, точно привкус во рту, ощущение того, что что-то неотвратимое должно произойти.
На следующий день учитель проснулся бодрым, несмотря на мучившие его приступы кашля. Он сварил себе кофе и выпил его маленькими глотками. Внезапно у него мелькнула какая-то интересная мысль, но он тотчас забыл ее. Курос с досады как только не ругал свои старые мозги. Скромно позавтракав, он пошел прогуляться. Ему хотелось проветрить голову и свободно поразмышлять о том о сем — быть может, интересная мысль вернется. Придя с прогулки, возле самого дома он вспомнил. Идея была яркая и вместе с тем малоприятная, и первым желанием Куроса было отбросить ее, но тут в нем заговорила совесть.
Войдя в дом, он направился прямиком к буфету, выдвинул ящик и принялся настойчиво в нем рыться. В конце концов, выбросив на пол содержимое двух ящиков, он отыскал потрепанную кожаную записную книжку и победно потряс ею в воздухе.
После восьмого гудка хриплый заспанный голос отозвался на том конце провода.
— Только не говори мне, что ты еще спишь, — сказал Курос, без всяких предисловий приступая к делу.
— Я не разговариваю с грубиянами, — ответил голос, и трубку повесили.
Не смущаясь, Курос вторично набрал номер. Он был уверен, что любопытство одержит верх у его собеседника, и не ошибся — тот опять взял
— Кто говорит?
— Ты прекрасно знаешь, Коста, кто говорит, — спокойно и уверенно сказал Курос.
— Хочу тебе напомнить, — с достоинством отвечал тот, кого Курос назвал Костой, — что мы с тобой не разговариваем уже тридцать лет, и я не вижу причин нарушать эту милую традицию.
— Полностью с тобой согласен. Я и не хочу с тобой разговаривать. Я хочу, чтобы ты приехал ко мне играть в шахматы.
Наступило долгое молчание. Только неровное дыхание Косты указывало на то, что связь не прервалась.
— Ты, наверное, совсем ума лишился, — произнес старик на другом конце провода.
— Это нужно не для меня, — принялся объяснять Курос, — а для одной молодой женщины. Причем срочно.
— Не понимаю, какая может быть срочность, когда речь идет о шахматах, — отвечал совсем сбитый с толку Коста.
— Не понимаешь, потому что у тебя отсутствует воображение, — бесцеремонно заявил Курос. — Приезжай сегодня днем, я тебе все расскажу.
— С какой стати я буду это делать? — спросил Коста.
— Да с такой, что тебе страсть как этого хочется, — ответил Курос, моля Бога, чтобы это было правдой, и повесил трубку.
Несколько часов он лихорадочно ходил по квартире, пока не услышал, что в дверь позвонили. Облегченно вздохнув, он пошел открывать Косте.
То, что они оба состарились, не было ни для кого из них неожиданностью, хоть они и не общались лет тридцать. Разумеется, они видели друг друга в городе и на рынке — ничего не поделаешь, островитяне, — но ни разу словом не перемолвились.
И вот Коста стоял на пороге дома Куроса. Они сухо поприветствовали друг друга, воздержавшись от взаимных уколов, и Курос пригласил своего давнего друга войти.
Коста был крепкого телосложения, с бычьим лбом и взглядом, исполненным недоверия — в данном случае вполне оправданного. Всю жизнь он работал аптекарем в Хоре, а когда ушел на пенсию, поселился в Аполлонасе — прибрежной деревушке на севере острова. Большую часть дня он проводил в припортовом трактире, наблюдая за туристами или рыбаками — в зависимости от времени года. Такая жизнь — спокойная, но уж очень бедная событиями — действовала ему на нервы. Он сожалел о том, что больше не продает лекарства: его работа хоть и не была в прямом смысле слова увлекательной, все-таки давала возможность мало-мальски общаться с людьми, а порой и награждала интересной встречей. И у него всегда оставалось время для прогулок по песчаным отмелям — любимым его местам на острове.
И теперь еще время от времени он отправлялся побродить по песчаным берегам своей молодости, где у него когда-то завязывались знакомства, порой даже тайные. Но взгляды людей уже скользили по нему не задерживаясь, словно он был частью пейзажа, скорее деревом, нежели человеком. В сущности, он и сам ощущал нечто подобное, хоть в душе не мог с этим примириться. Его растительная жизнь была уныла. Редкие разговоры с такими же, как он, растениями не содержали ничего интересного. Вот почему он откликнулся на приглашение Куроса, ставшего, как и он, элементом пейзажа — правда, больше похожим на хилое животное, чем на сучковатое дерево.