Шаль
Шрифт:
— Вы чего? Мама не разрешает меня бить, — взвизгивает пораженный Арсений, на глазах у него моментально наворачиваются слезы обиды. К нему пальцем не прикасаются с самого рождения, наоборот, только превозносят и сдувают пылинки, поэтому он удивился бы меньше, если бы земля перевернулась прямо у него перед носом. — Разве вы не знаете, что детей нельзя бить? — всхлипывая, говорит он.
— Это почему же? Еще как можно, — усмехается дядя, — почему ты не выучил?
Арсений дует на ушибленную руку.
— Что, так больно? — как будто сочувственно интересуется дядя и неожиданно добавляет: — А будет еще
— Я все маме расскажу.
— А она знает, что ты куришь на улице? Она курить тебе тоже разрешает, мерзкий мальчишка? — кричит вдруг дядя, и Арсений мертвеет от страха.
— Извините, — Арсений замолкает и лихорадочно ищет выход из положения. Когда же он его видел? Ведь они с приятелем прятались в подвале… Может быть, остался запах табака? В панике он даже не замечает, что дядя говорит «на улице», а они курили в подвале…
— Вы не скажете маме? — спрашивает он через некоторое время, замечая, что дядя, похоже, не слишком сердится, скорее смотрит на него с любопытством. Боль и обида уже почти прошли, их вытеснил ужас, что его тайна выплыла наружу. Если мать узнает, что он курит, то при всей ее мягкости последствия будут просто ужасными. Да что говорить, она его просто убьет! Из двух зол разумно выбирать меньшее.
Дядя молчит.
— Я не курю, это… это случайность, — продолжает, смелея, Арсений.
— Хорошо, что случайность, а то я подумал, что ты порочный мальчишка. Наказание в любом случае пойдет тебе впрок.
Арсений морщится. Кто он такой, чтобы наказывать его?
— Думаю, с французским у тебя теперь будет гораздо лучше, — усмехается дядя, задает домашнее задание и уходит.
Как так получилось, осталось для Арсения загадкой, но к следующему уроку он домашнее задание не выполнил. Угрозы дяди как-то выветрились из памяти, осталась только злость. Ничего страшнее того удара, который уже слегка подзабылся, он представить себе не мог. К тому же он опять всю неделю провел за видиком, откладывая ненавистный французский на потом. А накануне занятия Саньке Миронову родители достали «Звездные войны», и Арсений никак не мог пропустить их просмотр. По зрелом размышлении он решил, что если бы знал, что из этого получится, то пожертвовал бы развлечением.
В тот день мать, как всегда, была на работе.
И уже на самом занятии, когда он не смог ответить ни на один дядин вопрос, Арсений понял, что пропал.
Дядя придвинулся и сощурил глаза.
— Боюсь, мне снова придется тебя наказать, — железным голосом отчеканил он, — тебя мать не бьет, значит, это надо сделать мне. Кто-то же должен тебя воспитывать.
— Нет, нет, — Арсений, похолодев, вжался в кресло, желая прорасти внутрь его.
— И боюсь, нам придется перейти к более серьезным наказаниям, легкие на тебя не действуют, — дядя принялся медленно расстегивать ремень на своих брюках и вытягивать его из петель, — ложись на кровать и спускай штаны.
Мальчик не двигался с места, он не в силах был пошевелиться от ужаса.
С физическими наказаниями он сталкивался только на картинках в учебнике истории. Там были рисунки, изображавшие, как наказывали нерадивых учеников в древности: снимали рубаху и хлестали плетью. Еще он читал про дореволюционное воспитание детей: их секли розгами, смоченными в воде. Но он
— Вставай и снимай штаны, нечего раздумывать, раньше надо было думать, — бесстрастно произнес дядя. Лицо его как-то странно подергивалось, глаза блестели, словно в предвкушении чего-то очень приятного.
Конечно, уважение к влиятельному родственнику, или, что уж там говорить, страх, не позволяло Арсению взбунтоваться открыто. Но мозг его лихорадочно искал варианты, как не допустить позорной и унизительной расправы. В каком-то липком ступоре Арсений медленно теребил свой ремень. В мозгу стучало: «Что же делать? Что делать?»
Наконец он решился, быстро вскочил со стула и попытался проскочить мимо дяди из комнаты, но это ему не удалось — Михаил Павлович тут же среагировал и цепко схватил его за плечо, потом одним ударом повалил на кровать, стянул штаны и, о ужас, мастерски хлестнул его.
Пряжка ремня обожгла кожу… Это было не столько больно, сколько ужасно обидно… Такого унижения он еще никогда не испытывал. Арсений мельком взглянул на красное лицо своего мучителя. Тот вошел в раж и наносил один удар за другим с какой-то сардонической улыбкой. В голову Арсения закралась жуткая, крамольная мысль, что дяде, пожалуй, эта процедура доставляла какое-то ненормальное удовольствие. И в тот же момент он с еще большим ужасом понял, что действительно есть в этом беспредельном унижении что-то неуловимо сладостное. По потной спине бегали мурашки, он вцепился в угол подушки, стиснув зубы, ждал очередного удара, и вдруг заметил, что внутри его что-то откликалось на эти издевательства, по телу разливалась какая-то теплота и расслабленность. Удары продолжали сыпаться, ремень свистел в воздухе.
— Ненавижу, мерзкий дядька, все расскажу маме! — кричал Арсений, задыхаясь от слез.
— Не расскажешь, — вдруг с какой-то спокойной силой и уверенностью сказал дядя. — Разве тебе не будет стыдно? Пусть это останется нашим маленьким секретом. — И продолжал с чувством хлестать его.
Наконец он закончил. Мальчик медленно встал с кровати, путаясь в брюках, поплелся в ванную, где его тут же вырвало.
Весь вечер он проплакал втайне от мамы. Он не знал, что ему делать, как жить дальше. Казалось бы, что переживать из-за такой ерунды, но он чувствовал, что мир непоправимо пошатнулся, он стал ощущать себя иначе, каким-то другим, сломленным. Из него как будто вынули какую-то важную пружинку. Каждый раз, когда он вспоминал о Михаиле Павловиче, ему хотелось реветь, такое чувство ненависти переполняло его.
В следующий раз он решил сказаться больным и уговорил мать отменить занятие, но бесконечно болеть было нельзя. И через две недели дядя опять появился на пороге их дома — почему-то именно французский мать считала пропуском в успешный мир и в этом вопросе была несгибаема…
В тот день урок он не выучил специально. Его удивляло, что дядя ничего не говорил матери. Как будто хотел победить его волю в одиночку, не прибегая к посторонней помощи, хотя учителя в школе с удовольствием жаловались родителям на малейший проступок.