Шаль
Шрифт:
Известие о смерти отца пришло неожиданно. Умер отец тихо, не болея, во сне.
В самолете Володя все еще думал о делах, даже ловил себя на недовольной мысли о том, что его оторвали от них в такой неподходящий момент. Еще не осознал происшедшего.
А потом, на кладбище, когда гроб стали опускать в могилу, когда о крышку глухо застучали комья глины, вдруг понял, что остался совсем один, что они в последние годы так мало виделись и разговаривали с отцом. Да и о чем?
Выйдя на пенсию по состоянию здоровья, а не по возрасту, отец засел дома. Огородником или дачником, как большинство пенсионеров, не стал. Копаться в земле он не любил. А может, оттого
Вполне возможно, еще и оттого, что не мог видеть происходящего.
На кладбище Степанков спрятал слезы в струи дождя, во время поминок попытка что-то сказать не удалась, перехватило горло. Стоял, сжав стакан с водкой, и молчал. Его поняли. На него старались не смотреть. Кто-то, разряжая ситуацию, сказал: «Светлая память, хороший был человек». «Царство ему небесное», — тотчас подхватил женский голос, вроде бы Ирины Золотаревой, давней подруги семьи. Выпили. Потом женщины мыли посуду, мужики — бывшие сослуживцы, соседи — курили в форточку, подходили, сочувственно дотрагивались до плеча, брали за локоть, говорили, как водится в таком случае: «Да, хороший был человек… Таких сейчас мало… Бог прибирает лучших…»
Все потихоньку разошлись, и он остался один. Лежал в темноте и вновь, в который раз, пытался поговорить с отцом. Хоть вслед… Ему хотелось сказать какие-то слова благодарности, которых он никогда ему не говорил. И опять не то… все не то…
Так они и остались чужими-близкими людьми, неразгаданными друг для друга.
Когда Володя окончил институт, они отдалились еще больше. Володя тогда метался, хотел начинать свой собственный бизнес в Москве, копил деньги на открытие дела и пахал на нескольких работах, крутился изо всех сил. Ни советом, ни делом отец ему помочь не мог, да и не хотел, он вообще словно бы демонстрировал равнодушие к судьбе сына.
Умный, красивый в молодости, отец отдал всего себя неизвестно кому, чему, за что. Здоровья нет, денег нет, и сам собой недоволен, да и другим счастья от этого нет. И какая-то рабская покорность в нем появилась, особенно раздражавшая сына.
Вот тогда Володя и решил сделать все возможное, чтобы не стать таким, как отец. А теперь он один. Родители ушли, деда с бабушкой давно нет. Весь их мир ушел. А казалось, вечно будет этот городок, куда можно приехать, встретиться с… С кем? Друзья-сверстники то ли разъехались, то ли поспивались, а иные так вообще в тюрьме.
А он когда-то думал, что встанет на ноги, заберет к себе родителей, купит матери стиральную машину, как когда-то купил духи. А может, и не стиральную, а легковую! Не успел…
Теперь вот все есть. По его, Степанкова, меркам, высоким меркам, — все. Нет только родителей. Нет близких людей. Мамы. Отца. Бабушки. Деда. Теперь он абсолютно независим. Как абсолютный нуль. Еще остался, как островок прошлого, — Михаил Золотарев.
Мысль о Михаиле мгновенно вернула Степанкова с дождливого кладбища, поминок, темноты отцовского дома, когда там, в безмолвном разговоре с навсегда ушедшим родным человеком, он начал нащупывать едва уловимую ниточку связи, забрезживший лучик понимания чего-то, вот-вот обещавшего открыться. Так бывает при большом горе. Потом время стирает из памяти самое больное, самое острое (жить-то надо!), и все постепенно налаживается, вспыхивая время от времени чем-то саднящим, горьким.
Степанков отогнал от себя назойливые мысли. Все-все,
О, если бы наш герой, дорогой мой читатель, мог только предположить, что его ожидает! Если бы знал, сколько невыносимого горя и столь же невыносимого счастья подстерегает его. И все из-за этой мимолетной и ни к чему особо не обязывающей, как ему казалось, встречи. И еще неизвестно, что перевесило бы — благородство или разумная осторожность. Но он ничего не знал. Поэтому мучился воспоминаниями, необходимостью позвонить Михаилу и, казалось бы, простым желанием: разобрать наконец коробки, привезенные из дома. Казалось бы…
Проблема с Михаилом занимала его больше всего. Мишка помнит его родителей, даже дедушку с бабушкой…
«Надо покончить со всем этим, а то лишаешься сил, нужных для строительства капитализма», — усмехнулся Степанков. И чтобы совсем не лишиться не только сил, но и сна, решил прямо сейчас позвонить Мишке, извиниться, а серьезный разговор оставить на потом. И надо же, чтобы такая каша заварилась именно с Мишкой. Ведь это же его самый первый друг. Был до недавнего времени… Степанков помнил, как тот его поддерживал, когда он был бедным студентом, а Михаил — уже известным московским художником, владельцем мастерской, участником московских вернисажей, своим человеком среди мэтров.
Они всегда были друзьями, сколько он себя помнил. Потом один из них стал бизнесменом, другой — художником. Но бизнесмен оказался востребованным жизнью, а художник — нет. В этом-то и заключалась проблема.
Степанков покрутил льдинки в стакане, послушал, как они звякают. И даже джин он впервые попробовал у Мишки в мастерской. Как давно и как совсем недавно это было. И как изменилась ситуация.
Володя нащупал на мягкой коже рыжего кресла трубку радиотелефона, приглушил звук телевизора, набрал номер. Старый друг, старая история. Господи, надо же было так запутаться! Он не любил усложнившихся отношений, всегда считал, что главное во всем — в делах, в дружбе — ясность. Все остальное — для слабонервных дамочек и изнеженных маменькиных сынков.
У Михаила долго не брали трубку, и Степанков уже было собрался облегченно щелкнуть отбой, но тут послышался вкрадчивый, воркующий голос:
— Алльооо…
— Привет, Лариса! Это я. Миша дома?
— А-а-а, нашлась драгоценная пропажа! Куда же ты подевался? И мобильник отключил… Мы и не надеялись на такое счастье… А он сам объявился. — Лариса говорила манерно, растягивая слова, видно, тем самым изображая иностранный акцент. Она всегда кому-то подражала, кого-то ненавидела, кого-то обожала. Это распространялось и на мужа, которого она завоевала тем, что сразу поставила на пьедестал как творческую личность, далекую от мирской суеты, гонимую и непонятую.
Степанков терпеливо дал Ларисе возможность побыть томной и ироничной.
— Лариса, Миша дома? — повторил он спокойно.
С Ларисой они были знакомы еще до того, как она стала женой Михаила. Больше, чем знакомы. Но и романом это тоже нельзя назвать. Так, игра в роман. Ее игра.
В трубке послышались шаркающие шаги, а потом и недовольный голос:
— Алло, Володька, ну ты че, совсем уже? Позвонить не мог? Я ждал тебя два часа. — Последовало грязное ругательство. Подобного Мишка себе раньше не позволял.