Шальная графиня (Опальная красавица, Опальная графиня)
Шрифт:
– Христа ради, пойдемте к нему, барыня-матушка! Весь в жару мечется, уже отходит, а все вас кличет, все вас зовет! Может, сейчас уже призакрылись его ясные оченьки, а знаю: до самого смертного часа будет он вас звать, желая увидеть хоть в последний раз!..
Даже и Елизавете, как ни была она ошарашена, не составило труда догадаться, о ком ведет речь Улька. О Вольном, конечно!
И опять все могло повернуться иначе, посоветуйся Елизавета с Татьяною! Но она предпочла смолчать, зная, что цыганка ее ни в жизнь не отпустит в лес ночью, тем более с Улькой, тем более в разбойничье логово, пусть даже и опустелое. И надо, надо было взять с собою сопровождающего, но стоило только заикнуться о Вайде, как Улька, с ненавистью прищурясь, прошипела что-то об иуде, выдавшем властям намерения Вольного: это явно был
Обе были босиком, но, едва сойдя с крыльца, Елизавета надела башмаки, взятые с собою, чтоб не наколоть ноги, а Улька, так и оставшись босой, бесшумно бежала, проворная, словно бы невесомая, так что Елизавета едва поспевала за нею, спотыкаясь, пока глаза не привыкли к темноте. Ульке же, чудилось, было все равно – день ли, ночь.
Елизавета хотела спросить, с кем она оставила ребенка, но никак не могла заставить себя говорить о нем. Ребенок Вольного!..
Они прошли через сад к обрыву, спустились по тропке на берег и некоторое время шагали по песку, обходя деревню сторонкой. У кромки воды дремали рыбацкие лодки, Волга шевелилась в ночи и вздыхала глубоко и протяжно. Елизавета, быстро присев на корточки, погладила волну, как погладила бы добродушного сонного зверя.
Между тем Улька свернула к лесу. Бог весть, как она находила дорогу в этой благоухающей, свежей, шуршащей тишине, только изредка прерываемой сонным кликом какой-то птахи, но Елизавета все время ощущала под ногами утоптанную стежку, и, даже когда им приходилось перебираться через ручьи, Улька безошибочно находила тропу вновь. Видно, часто ходила здесь!
Эта догадка разозлила Елизавету. Она и без того давно себя поедом ела за глупость и доверчивость, за дурацкую отвагу, с которой кинулась в это опасное ночное путешествие. Пока, правда, опасностей никаких не встретилось, но с каждым шагом сердце ныло все сильнее, ожидая неладного. Вдобавок чуть ли не с начала пути ей чудилось, что за ними кто-то идет, и если сперва она принимала это за эхо или морок, то теперь явственно слышала торопливые, крадущиеся шаги. Несколько раз она хотела окликнуть Ульку и сказать ей об этом, но мысль, что это может быть Вайда, украдкой оберегающий свою графиню, остановила ее. Теперь она уже с надеждой ловила этот звук: не то эхо, не то леший, не то Вайда... Ей стало немножко легче на душе, тем более что короткая летняя ночь шла к концу, в небе уже занимался рассвет.
Осознав, сколько времени они уже в пути, Елизавета вдруг ощутила такую ломоту в ногах, такую усталость во всем теле, что на несколько мгновений как бы заснула на ходу, а когда очнулась, утро уже смело с небес остатки ночи, первые солнечные лучи ласкали землю, а лес весь звенел от птичьего пения.
Вокруг стояла непроницаемая чаща, темная и сырая, но вот Улька вывела Елизавету на небольшую уютную полянку, так щедро залитую солнцем, что все здесь ярко зеленело и сладко благоухало. Тихо шептались листья, вольно гулял ветерок, но Елизавете чудилось, что каждый куст, каждая травка, и стройная сосна, и широкий папоротник, и кривой дубняк, и белая березка – все как будто тревожно говорит на разные голоса, предупреждая... о чем? О какой-то опасности? Эта мысль холодным ветром прошумела, пробрала ознобом, Елизавета вся напряглась, и тут Улька по-мальчишечьи сунула два пальца в рот и громко свистнула. Не прошло и мгновения, как в ответ донесся обрывок песни, который Елизавета тотчас узнала:
УжА потом из небольшого шалашика, который так ловко прятался под сенью ветвей, что его не вдруг и приметишь, вынырнула высокая фигура.
Человек стал подбоченясь, щурясь от солнца и чуть склонив к плечу светлую, кудрявую голову.
– Гришенька! – взвизгнула Улька и кинулась вперед, мелькая босыми, красными от студеной росы ногами. Она припала к его широкой груди, обтянутой линялой кумачовой рубахою, но он небрежно отстранил ее и придержал на расстоянии вытянутой руки, а сам пристально глядел на Елизавету.
Она тоже глядела на него, но если по лицу Вольного бродила слабая улыбка, то Елизавета еле удерживала нервную, злую дрожь губ. Стоило увидеть его живым и здоровым, таким довольным собой и своей хитростью, с помощью которой он заманил Елизавету в лес, как жалость, сочувствие и остатки прежних чувств исчезли, словно их никогда и не было. Она как бы впервые увидела этот низкий, узкий лоб, слишком глубоко посаженные глаза, слегка приплюснутый нос, тонкие губы... Все черты, которые когда-то сливались в ее глазах в единый обаятельный облик, теперь распались и в отдельности казались отталкивающими. Рот, пропахший табаком, искривленный усмешкой, был самым отвратительным в облике Вольного, и Елизавета, содрогнувшись, перевела взор на Ульку, которая не сводила со своего любовника глаз, вся аж подрагивая, переминаясь с ноги на ногу, всем существом своим излучая такую нежность, что Елизавете на миг показалось, будто она видит себя в каком-то искривленном, издевающемся зеркале.
Себя былую! Себя умершую!
В сердце словно оборвалось что-то, унижение стало почти невыносимым. Она резко повернулась, чтобы уйти, не заботясь, как выберется из леса, – лишь бы оказаться подальше отсюда! – но Улька, словно спущенная с поводка шавка, кинулась вслед и вцепилась в ее руку такой хваткой, что Елизавета принуждена была остановиться.
– Не извольте волноваться, матушка-барыня, – пробормотала Улька, шаг за шагом подталкивая ее к Вольному, – вреда вам никакого не будет. Тут неподалеку дорога проезжая, там карета стоит – поедете, как чин ваш сего требует. А мы с Гришенькой да вот он, Касьян...
Улька мотнула головой, и Елизавета только сейчас увидела рыжего мужика отталкивающего вида, который смирно стоял в сторонке, однако взор его отнюдь не был смирным, когда обшаривал стройную фигуру молодой женщины. Елизавета уставилась на него не мигая, с ледяным презрением, но не смогла заставить нахала опустить взор, и сердце упало: это, наверное, был предатель-водолив, помогавший Вольному на армянской расшиве. Он-то, конечно, и шел за ними по лесу...
Теперь у нее не оставалось никакой надежды на помощь извне. Руки задрожали, Елизавета почувствовала, как кровь отхлынула от щек, но всего сильнее было беспокойство, как бы негодяи не заметили ее страха, и, чтобы немного успокоиться, она заставила себя вслушаться в Улькины слова:
– ...Мы поедем как ваши дворовые. Касьян – за кучера, Гриша – как лакей, я вроде бы горничная. С вами-то мы всякую погоню со следа собьем!
Она нервически хихикнула, глядя в глаза графине ничего не видящими от беспокойства глазами, и Елизавета с отвращением отвела взгляд. Вольной стал ей еще более чужим оттого, что Улька называла его по имени, звучавшему в ее устах как-то отталкивающе-интимно. А впрочем, какое ей теперь дело до шашней Вольного! Хуже другое: они хотят, прикрываясь именем и званием графини Строиловой, уехать подальше от тех мест, где за голову Гришки-атамана обещана награда. Но не бывать тому, чтоб Елизавета их выручала!
– Однако ты, девка, осмелела, как я погляжу! – презрительно бросила она Ульке. – Откуда что взялось! Иль забыла, что ты – беглая и при первой возможности я тебя могу в сыскную полицию сдать, чтоб всю задницу плетьми ободрали?
Улька поперхнулась злобным клекотом, и глаза ее блеснули таким прелютым огнем, что Елизавета поняла: роковую ошибку совершила она, когда вверила свою жизнь в руки этой бывшей горничной, опьяненной волею и тем предпочтением, которое атаман оказывал ей перед ее госпожою!