Шальная графиня (Опальная красавица, Опальная графиня)
Шрифт:
Фимка сама вырыла себе могилу!
Елизавета мгновение смотрела на труп, а потом ее вывернуло в страшном приступе рвоты, и спазмы в пустом желудке были так мучительны, что она едва снова не обеспамятела, но тут чьи-то руки приподняли ее голову, обмахнули потный, ледяной лоб тряпицею, поднесли кружку с водой, а потом, когда она, захлебываясь, выпила все до дна, возле ее рта оказался изрядный ломоть хлеба с куском вареного мяса.
Елизавета торопливо, жадно куснула. Ржаной хлеб мягкий, свежий, мясо душистое, сочное! Она готова была глотать не жуя, но чей-то голос произнес встревоженно:
– Не спешите так, сударыня.
Елизавета с трудом подняла голову. Знакомое лицо с узкими, чуть раскосыми глазами смотрело на нее с испуганной, робкой улыбкою.
– Данила! – прошептала она. – Ты как здесь?.. – И вдруг громко вскрикнула от боли, неловким движением разбередив рану.
Сунув хлеб Даниле, подняла горящую руку, скосила глаза, пытаясь заглянуть под мышку. В прорехе зияло вспухшее, кроваво-красное тело.
– Что там? – простонала Елизавета. – Что она со мной сделала?
Данила какое-то время молчал, однако на его молодом лице выразился такой ужас, что Елизавете стало еще страшнее, даже слезы закипели в глазах.
– Н-ну?.. – яростно выдохнула она, и Данила наконец нашел в себе силы заговорить:
– Там клеймо, знак какой-то. Вроде корона, а в ней крест.
– Проклятые венценосцы! – пробормотала Елизавета, с трудом опуская руку, и слезы покатились по щекам.
Данила с состраданием глядел на нее, сам едва не плача. Но ей сейчас было не до жалости к себе. Не время слезы лить – надо что-то делать! Может быть, и впрямь все венценосцы носят знак своего Ордена, но Елизавета никогда, ни за что им не уподобится! Не будет она ходить как клейменая скотина, как рабыня, как преступница!
– А ты-то как сюда попал? – спросила властно, желая во что бы то ни стало отвлечь Данилу от этого оцепенелого сочувствия.
Он сморщился, с трудом приходя в себя.
– Да ведь я за нею, за Фимкою, давно слежу. Больно уж мне было не по душе, когда Федор, добряк, с этой змеей сошелся! Он-то погиб, убили его, а она с той поры исчезла, будто сквозь землю провалилась. И вдруг смотрю – и глазам не верю: шныряет по Жальнику. Ну, думаю, мир тесен! Помните, вы во двор выходили? Ушли, но я заметил, как Фимка вам вслед глядела. Ох, лютая злоба в том взоре была! С тех пор и начал я за нею присматривать. Она в каморы тюремные частенько захаживала, распутница: никому не отказывала, лишь бы платили. Как ворона – на чьей избе села, на той и накаркала. И вот как-то раз прознал, подговаривает она тюремных, – Данила запнулся, краснея, – подговаривает их добраться до вас, барыня! Подпоить да и... по пословице: «Пьяная баба себе не принадлежит». Ну, шепнул я одному сотоварищу, другому, кого припугнул, кого добром уговорил – видно, поняла Фимка, что ее затея сорвалась. Но я по-прежнему глаз с нее не спускал и как-то раз увидал, что она возле карцера вьется. Что такое, думаю, зачем? И откуда у нее ключ от замка? Она вошла – я за нею. Сбился с пути, насилу нашел, куда она подевалась. Потому и запоздал... Простите, Христа ради, барыня! Вы мне жизнь спасли, вы раны мои перевязывали, а я... – Данила, всхлипнув, рухнул на колени.
– Встань! – выкрикнула Елизавета. Она была уже на пределе сил. – Ты должен помочь мне сейчас!
– Да господи! – Данила вскочил, его удрученное лицо просветлело. – Да я жизнь отдам за вас!
– Жизнь... не надо, – с трудом вымолвила Елизавета. – Нож у тебя есть?
– Нож? – удивился Данила. – Есть нож, а зачем?
– Хорошо... – Елизавета медленно подняла руку, которая до кончиков пальцев казалась наполнена жгучей болью. – Возьми нож и режь
Данила сделался белым – белее мертвого Фимкиного лица.
– Резать? – почти беззвучно шевельнулись его губы. – Я не могу! Я не стану!
Это уж было слишком. Елизавета повисла на цепях и зашлась в рыданиях, выкрикивая бессвязные слова, мешая мольбы и проклятия, божась, что зубами выгрызет, огнем выжжет этот проклятый, позорный знак!..
Не скоро она утихла, не скоро осознала, что Данила держит ее в объятиях, мягко поглаживая по голове, и что-то бормочет – столь успокаивающее, что она невольно перестала рыдать и прислушалась.
– Да полно, полно те, барыня, голубушка! – журчал голос Данилы. – Резать я не стану, да и к чему таковые муки терпеть? Иной способ есть, тюремный способ клеймо вывести. Тоже боли натерпитесь, а все ж поменьше, да и скоро следа никакого на вас не будет.
Слезы у Елизаветы сразу высохли.
– Ну?! – вцепилась в его руку. – Что делать надобно?
Данила нахмурился, силясь сохранить присутствие духа.
– Вот что, сударыня. Сперва это место обварю я кипятком, да таким, чтоб ключом бил. Немедля тотчас припарку из лютикова цвета надобно приложить. Ненадолго – не более чем на полчаса. Едучий он, лютик, все из кожи выжжет. После него творогом сие место намажу, чтоб страдания ваши облегчить и унять воспаление. Вот и все. – Ох, – всхлипнула беспомощно Елизавета, – да где же взять все это: и кипяток, и лютиков цвет, и творог?
– А это, – твердо произнес Данила, – уж моя забота. У нас, у каторжных, много чего сыскать можно. Не извольте сомневаться: к утру все позади будет! Сейчас мне за снадобьем уйти надобно, а пока приберу здесь: не ровен час, заявится кто-то, увидит ее, – Данила брезгливо кивнул на Фимку, – хлопот не оберешься!
Он высунулся за потайную дверь и поднял там какую-то тряпку, в которую и завернул труп. Крови из Фимкиной злобной башки натекло на диво мало, Данила растер лужицу по полу, ковром прикрыл, и ничего не стало видно. Затем он взвалил тело на плечо и скрылся в подземелье, а Елизавета только теперь сообразила, что мертвую-то Фимку он завернул в зеленый Алексеев плащ, так и валявшийся за потайной дверью!
Этого последнего потрясения Елизавета уж не смогла вынести. Поняв, что проклятая Фимка унесла с собой последнюю памятку о любимом, о былом счастье, она залилась такими буйными слезами, что, когда вернулся Данила с необходимыми средствами, находилась в состоянии, среднем между сном и явью, в каком-то оцепенении, и даже боль не в силах была вырвать ее из этого полумертвого состояния, да и не хотела Елизавета из него выходить, цеплялась за него, как за последнее спасение, ибо виделось ей, как бежит, бежит она вслед за Алексеем по лестнице, состоящей из бесчисленных ступеней, вроде Испанской лестницы в Риме, только еще длиннее, бежит из последних сил, а догнать никак не может.
Но вот наконец настигла, схватила за руку.
Он обернулся – так равнодушно, так неприветливо! Ни искорки прежней нежности в глазах! Чужое лицо, чужой взор, чужой голос.
– Любишь ли ты меня? Скажи! – взмолилась Елизавета, ибо только это, одно это всегда было для нее единственно важным в жизни, и рыдания вырвались из самой глубины ее истерзанного сердца.
Алексей медленно обратил к ней взор:
– Да нет... Я теперь другой!
Она снова и снова захлебывалась слезами в своем забытьи, а бедный Данила, изводящий клеймо на ее руке, думал, что Елизавета бьется и стонет от боли, которую причиняет он, и сам горько плакал от жалости к ней.