Шаляпин
Шрифт:
Артист верит в лучшее:
«Надеюсь, что я выздоровлю и в состоянии буду пропеть еще 38 и 39 годы, а там уж переберусь в деревню на „жалкий“ старческий покой. Конечно, я мог бы давать уроки или читать лекции, но я так разочаровался в театре, его уже так давно не существует, что при всех обстоятельствах буду счастлив забыть о его существовании, а также забыть и самого себя.
Уже в деревне буду называться Прозоровым (по маме).
А Шаляпина не надо.
Был да сплыл».
Федор Иванович Шаляпин не отождествлял родину с политическим режимом или, как он говорил, с «аппаратом». Он вспоминает Ратухино, Старово, Казань, Москву, Петербург, слушает московское радио; нарушив
«Все актеры играют очень хорошо. Хорош и Петр (Н. К. Симонов. — В. Д.) …Перед картиной показывали Эрмитаж, Третьяковскую галерею, музей Ленина и главное канал Волга — Москва. Раздавительно!!! Словом, с фильма я ушел так, как давно уже не уходил ни из театра, ни из концерта. По уши переполненный гордостью за Русь… Я рад, что в чувствах моих никогда не ошибался и всегда любил мою родину, хотя и бродяга…
Много, много попутешествовал, видел разные страны, наше „Старово“ и дом вспоминаю всегда. Вспоминаю плотника Честнокова с сыновьями, вспоминаю, как я, Коровин и мой несравненный и незабвенный В. Серов сидели и чертили план. Вспоминаю Руслана (он теперь, небось, слывет в кулаках), а какое дерево он тогда нам привез на постройку и какой был смышленый мужик.
Лежу сейчас то в кровати, то в кресле, читаю книжки и вспоминаю прошлое, театры, города, лишения и успехи…
Страшно злюсь: как это я, я! И вдруг зубы шатаются и сердце захворало. Удивительно. Н-да! Законов природы не прейдеши!
Ну довольно об этом. Мне все-таки каплю лучше. Сегодня доктор был и разрешил ежедневно 1 час прогулки на автомобиле по Булонскому лесу…»
Диагноз — злокачественная лейкемия поставлен профессором Вейлем в конце февраля 1938 года. Федору Ивановичу сказали: малокровие. «Гадал на картах — глупо, но выходит, что выздоровлю к маю… Вообще кажется, что умираю постепенно, но верно», — пишет он Ирине в Москву.
Федору Ивановичу запрещено сладкое. Понимая, что медицина уже бессильна, профессор Абрами разрешил дать больному блюдечко варенья. «Разве мне это не повредит?» — тревожно спросил Шаляпин. «Напротив, — заверил врач, — некоторая доля сладкого подкрепит здоровье». Силы покидали артиста, он потерял, как писал дочери, «вместилище груди», как будто «в пустоту груди положили доску или камень». Дома паковали вещи к отъезду на дачу, зная — напрасно…
Чешская певица Э. Брожова навестила Шаляпина за два дня до его кончины. Артист говорил: хорошо бы поехать в деревню. «Знаете, у человека, кровь которого мне собирались перелить, фамилия Шьен (по-французски — пес). Этак я мог бы начать в опере не петь, а лаять».
К вечеру пришел Сергей Васильевич Рахманинов.
«В последний раз я видел его (Шаляпина. — В. Д.) 10 апреля. Как и раньше бывало, мне удалось его немного развлечь, и он, как раз перед моим уходом, стал рассказывать, что после его выздоровления он хочет написать еще одну книгу для артистов, темой которой будет сценическое искусство. Говорил он, конечно, очень, очень медленно. Задыхаясь! Сердце едва работало! Я дал ему кончить и сказал, вставая, что у меня тоже планы: что, как только кончу свои выступления, я напишу книгу, темой которой будет Шаляпин. Он подарил меня улыбкой и погладил мою руку. На этом мы и расстались. Навсегда!»
Перед отъездом из Парижа Сергей Васильевич вновь пришел на улицу д’Эйло. Шаляпин впал в забытье. Рахманинов пообещал Марии Валентиновне приехать через десять дней. Их глаза встретились — обоим ясно: столько дней он не проживет. Мария Валентиновна не выдержала — заплакала.
Последняя ночь прошла спокойно. Наутро Шаляпин стал бредить: «Тяжко мне… Где
…13 апреля в соборе Александра Невского был назначен молебен о здравии артиста, но пришлось служить за упокой. Весть о смерти певца немедленно облетела Париж. Собор плотно окружила толпа…
Три дня на улице д’Эйло прощались с Шаляпиным. За несколько дней до кончины Федор Иванович сам указал место, где поставить гроб: в столовой, под образами. «Он лежал там в страшном одиночестве. Прекрасно и бледно было лицо в неровном свете потрескивающих восковых свечей… У гроба стоял мольберт, и сын, Борис Федорович, торопливо и нервно писал портрет отца — торопился, словно боялся, что не успеет закончить», — вспоминал Андрей Седых.
Младший сын Федор из Америки на похороны не успевал, прислал телеграмму: «Я с тобой».
Двери шаляпинского дома не закрывались. Гроб утопал в цветах. Их приносили друзья, официальные лица и сотни безвестных почитателей таланта Шаляпина. Роскошные венки и скромные букетики. Огромный крест из живых белых гвоздик и белой сирени — от С. В. Рахманинова. Крест возложили на дубовый гроб, покрытый красным бархатным с золотым шитьем церковным покрывалом XVII столетия.
Из Советского Союза ждали старшую дочь Ирину, но разрешения выехать на похороны отца она не получила.
Со всех концов света шли на шаляпинский адрес телеграммы, голос Шаляпина в эти дни постоянно звучал по всем радиостанциям мира — кроме советских.
Утром 18 апреля под пение хора гроб выносят из дома на улице д’Эйло, водружают на черный автомобиль-катафалк, следом на двенадцати автомашинах в последний путь провожают Шаляпина близкие и друзья. В соборе Александра Невского на улице Дарю митрополит Евлогий сказал: «За все то духовное наследие, которое он нам оставил, за прославление русского имени — за все это низкий поклон ему от всех нас и вечная молитвенная память».
Литургия и отпевание Федора Ивановича Шаляпина транслировались по радио. В русской церкви два с половиной часа пели два хора — Афонского и «Русской оперы». Звучала духовная музыка, в том числе «Литания» для двух хоров А. Т. Гречанинова. Фред Гайсберг вспоминал:
«Отпевание Шаляпина было самым дивным хоровым пением без сопровождения, которое я слышал в своей жизни. Хористами стали здесь прежние коллеги Шаляпина по оперной сцене, в том числе Александр Мозжухин, Поземковский, Кайданов, Запорожец, Боровский, Давыдова, Смирнов и другие. Взволнованное и страстное пение этих хористов и коллег баса производило потрясающее впечатление. Мне вспоминались частые столкновения и конфликты, случавшиеся у них с певцом в эпоху императорской России, в голодный и трудный революционный период, в дни лишений и тоски в эмиграции. Озадаченный их истовым чувством, я спросил присутствующего князя Церетели, в чем причина этого единодушия и огромного духовного подъема. Он ответил: „Шаляпин умер — и все забыто“. Все понимали, что другого такого или подобного ему артиста не будет. Он был воплощением их России».
В соборе, кроме «русских парижан», множество французов, представители посольств многих стран, делегация Почетного легиона, официальные лица от президента Франции, министра народного образования, департамента изящных искусств, артисты, музыканты, художники. «Среди многотысячной толпы — все движение на площади остановлено — перед зданием Большой оперы, стоя на ступеньках, лицом к катафалку, утопавшему в лаврах и розах, еще раз… пел все тот же хор Афонского, и французы, которые никакой родины не покидали, плакали так, как будто они были настоящими русскими, у которых уже не было ни родины, ни молодости, а только одни воспоминания о том, что невозвратимо прошло…» — писал Дон Аминадо.