Шаман
Шрифт:
— Ты поедешь ко мне, — пробормотала Нэнси и поцеловала Ивана в плечо. — Господи, неужели мы отсюда выберемся?.. Помоемся, наконец, ляжем в нормальную кровать, на чистое белье…
«А ты поедешь ко мне?» — хотела я спросить Антона, но побоялась. Побоялась, что он не ответит или ответит «нет». Мне сделалось так тоскливо и одиноко, как будто я оказалась далеко-далеко от него, за много тысяч километров. Чтобы уничтожить эту невыносимую дистанцию, я придвинулась к нему и нерешительно спросила:
— Тош… ты хочешь пить?
Он покачал головой. Я подумала, что он так и не откроет рта, что я больше никогда в жизни не
— Спать хочу.
Лечь было негде, только прямо на асфальт.
— Ложись, — сказала я.
Антон лег, — естественно, точно уставшее животное, положив голову на мои колени. Я наклонилась, чтобы дождь не попадал ему в лицо, и он повернулся на бок, уткнувшись мне в живот и обхватив рукой мои бедра. Иван и Нэнси, чуть помедлив, подсели к нам — Иван сел спиной ко мне, подпирая меня своими широкими плечами, а Нэнси свернулась клубочком у него на коленях.
Близился рассвет, дождь все шел, а утром по одному начали прилетать военные вертолеты, которые забирали людей и отвозили в аэропорт Луизианы, откуда спасенных отправляли дальше, в Техас.
В Луизиане мы, грязные, помятые, невыспавшиеся и голодные, провели несколько ужасных часов — мы старались не отходить далеко друг от друга, чтобы не потеряться и не стать объектом ненависти таких же горемык, свихнувшихся от лишений. Здесь, чуть что, вспыхивал такой яростный шквал агрессии, с которым с трудом справлялись даже национальные гвардейцы. В туалет мы с Нэнси ходили, буквально взявшись за руки. В очереди за стаканчиками с горячим супом стояли, сцепившись локтями. Народу было столько, что сложно казалось сделать шаг, не наступив на чью-нибудь ногу или руку. Мы каким-то чудом заняли место у стены, где все-таки поменьше толкали. Но за супом пришлось ходить по очереди — сначала мы с Нэнси, потом парни.
— Всё молчит? — спросила Нэнси, когда мы со своими стаканчиками вернулись на наше место, а Иван с Антоном пошли стоять в очереди.
— Молчит, — я отхлебнула супу и поморщилась: отвыкшее горло сжалось, не давая глотать. На глазах выступили слезы.
— Не реви, — Нэнси сочувственно погладила меня по плечу. — Все пройдет. Вот доберемся до дому, и ты забудешь его, как страшный сон.
— Ты с ума сошла, — я уставилась на нее, не веря своим ушам. — Как это — забудешь?.. Нэнси, ты что, не поняла? Я его люблю. Я хочу быть с ним. Я хочу, чтоб он из своего чертова Ирака вернулся ко мне. Все равно ему некуда идти. Но я хочу, чтобы он приехал ко мне не поэтому, а потому…
— А потому-у-у!.. — передразнила Нэнси. — Надеешься на ответные чувства? Какие могут быть чувства у убийцы? Ты что, не понимаешь, что у него сломана психика? Ты что, ветеранов-«афганцев» никогда не видела?..
— Видела, — тихо ответила я.
В тот первый день нашего знакомства я рассказала Нэнси о себе все, начиная с детского сада. Не рассказала только о своем отце.
— Девчонки, вы как тут, в порядке?.. — Иван, похлебав горячего, оживился, его глаза блестели. Нэнси прижалась к нему почти прежним грациозным жестом и потерлась о его плечо, как кошка. Антон молча протиснулся мимо меня и сел у стены. Я смотрела на него. Он сделал маленький глоток, опустил стакан, прислонился к стене и закрыл глаза.
— Тош, — я скользнула к нему и присела рядом. — Что с тобой?
— Все хорошо, — ответил он, не открывая глаз.
— Да не приставай ты к нему! — раздраженно сказала Нэнси. — Пусть сидит…
— На
Толпа вокруг нас заколыхалась, люди устремились к выходу.
— Вера! — Нэнси схватила меня за руку. — Пойдем!
Я беспомощно оглянулась. Антон успел подняться и был совсем рядом, за моим плечом. Оставленный стаканчик с супом сиротливо стоял у стены.
— Держитесь за руки. Не отпускайте друг друга! — Его голос звучал хрипло, как будто он успел отвыкнуть разговаривать, но сильные руки крепко схватили нас с Нэнси, Иван обхватил нас с другой стороны, и они сцепились вместе, не давая толпе разделить нашу маленькую группу.
В самолете Антон сразу откинулся в кресле и закрыл глаза. Спал?.. Не знаю. Я нащупала его горячие пальцы и не выпускала их до самого конца полета. Он не отвечал на мое пожатие, но мне было вполне достаточно того, что я держу его за руку. Как будто он мог исчезнуть. И как будто я могла его удержать.
Замотанные стюардессы разносили воду и какие-то сэндвичи. Люди вокруг тяжело молчали, некоторые храпели, кто-то стонал и всхлипывал во сне. Тихонько и монотонно плакал ребенок. Этот безнадежный тоненький плач заставлял мое сердце тоскливо сжиматься. Иван и Нэнси, кажется, поели, я выпила воды, вытянула гудящие ноги и подумала, что, наверное, надо поспать. Но уснуть мне не удалось.
Все когда-либо виденные голливудские фильмы о героических личностях, не теряющих присутствия духа и благородства побуждений в любых экстремальных ситуациях, отсюда, из этого самолета, заполненного усталыми, озлобленными, оборванными беженцами, казались мне идиотской глянцевой пародией на жизнь. Жизнь была проще, грязнее и отвратительней. Она неприятно пахла падалью, потом и дерьмом и имела обыкновение делать из людей агрессивных животных. А благородный герой, бедный мой мальчик, сидел рядом со мной в кресле, закрыв глаза, — и, слегка повернув голову, я могла видеть его осунувшееся, совсем не героическое лицо.
Глава 16
— А этот мальчик болен, — пожилая седовласая негритянка с добрыми глазами стояла рядом с нами и внимательно разглядывала Антона. Мы вторые сутки сидели в аэропорту Техаса, и все это время он ничего не ел, только изредка пил воду, которую разносили добровольцы из местных. — Пойдемте-ка со мной, дети. У нас при церкви есть миссия, мы даем там приют наркоманам…
— Мы не наркоманы! — Нэнси исподлобья посмотрела на нее сухими, лихорадочно блестящими глазами и нервно облизнула потрескавшиеся губы. — Мы…
— Я знаю, — негритянка успокаивающе улыбнулась. — В миссии есть кровати, вы сможете помыться и поспать. И вас там покормят. Сынок, ты можешь идти?
— Могу, — Антон почти не разжимал губ. — Я здоров. Просто устал. Мы все устали.
— Ну-ну, — она с сомнением посмотрела на него и покачала головой. — Идите за мной. У меня на стоянке машина.
Ее машина была старой развалиной — дряхлый голубенький мини-вэн, оклеенный со всех сторон христианскими воззваниями о любви Иисуса к Его пастве. Внутри пахло чем-то сладким и смутно знакомым — может быть, ладаном. Когда мы забирались в салон, Антона качнуло, и я невольно подалась к нему — поддержать, что не укрылось от зорких глаз старушки. Пока мы ехали к миссии, она несколько раз поглядывала на меня в зеркальце заднего вида. Потом спросила: