Шаманский бубен луны
Шрифт:
Ася дожевала.
— Я говорю, скажи заведующей, что больше рисовать не буду.
— А за сто рублей?
— И за сто не буду. — Но уже с сомнением.
— А и не ходи. Васька-уборщица ругалась на твои краски, ножом, говорит, приходится отскребать, стекло царапается, заведующая недовольна.
— Блин, это самые дорогие краски. Зато не поплыли. И Снегурке никто тело не испоганил. И вообще, зачем отскребать, оставила бы до следующего Нового Года. Мыть — не рисовать.
Отец ел пирожок, вглядываясь в начинку, видимо, считал, что мать до сих пор зла и готовила ему по особому персональному
Можно было подумать, что мать действительно мстила, но как объяснить, что эти призы доставались не Асе, брату, соседям, гостям, а именно отцу. Мать по-снайперски напряжено вглядывалась, отец чувствовал, жевал, хвалил, понимал — одно неправильное движение, получишь пулю в лоб. Вдруг отец кашлянул, уронил пирожок на пол, словно кладоискатель, долго копался под табуретом. Мать пыхтела, дико сдерживалась, чтобы не высказаться вслух. Для нее вдруг становилось очень важным, чтобы отец съел этот пирожок до конца, это необходимо для ее профессионального авторитета.
Мать начала говорить на татарском.
— Что ты ему сказала? — прислушалась Ася.
— Зачем тебе?
— Интересно же.
— Ай, — отмахнулась мать, — тебе не пригодится. — И вновь что-то затарабанила отцу. Больше походило на грубость. Но Ася не понимала, может, это признание в любви.
Когда мать отвернулась к газовой плите, отец поднялся, показал Асе синий брусок, размером со спичку. Ася не поверила глазам, растерянно дотронулась до обломка колпачка шариковой ручки.
Мать вытащила из духовки пирожки. Отец сконфуженно спрятал сюрприз в карман треников. Мать не заметила его суетливого движения, сложила пирожки в тарелку, придвинула.
— Это с картошкой.
Из летнего холодильника под окном появились банки с солеными грибами, квашеной капустой, чекушка с самогонкой.
Отец улыбнулся, довольно потер руки о майку, полез в стол за стопочкой. Значит, пора уходить. Иначе мать не нальет. Ася забрала пирожки, вернулась в свою комнату, услышала, как родители начали что-то усиленно обсуждать. Прислушалась. Снова на татарском. Значит, не для ее ушей. Для родителей татарский — безопасный заповедник свободы, инакомыслия, отрешенность от мира. Для Аси татарский — запретная зона.
Вскоре послышался смех отца, значит, самогоночка удалась.
Когда мать варила самогонку, весь подъезд наполнялся тяжелым запахом сивушных масел. Ася долго звонила, прикладывалась ухом к двери: слышала пыхтение, копошение, потом тонкий голосок: — Это ты? — Я! Открывай! — Жесткий щелчок засова. Ася кошкой пролезала в щель. Из-за тяжелого одеяла, которым была завешана дверь, проем шире не получался. — Быстрее, быстрее, — торопила мать, за шкирку втягивая в квартиру, как настоящий подпольщик, всматривалась в коридор, хлопала засовом, вновь одеялом затыкала щели.
— Вот чо мудришь? — куксилась от запаха самогонки Ася. — Уже с первого этажа слышно, что ты варишь.
— Серьезно? — Мать пугливо ерзала одурманенными глазами, торопилась на кухню, выпрастывала из кастрюли новую партию готовой самогонки. У нее
— Есть хочу, — бухтела Ася.
— Иди, иди, щас чего-нибудь принесу, — обещала мать, но чисто на автомате. В этот момент она больше смахивала на ведьму за ворожбой: переливала, нюхала, пробовала, поджигала. По дну ложки, как Огневушка-поскакушка, скакало круглое синее пламя. Чем дольше плясало, тем больше градусов.
Опьяненная парами, мать варила самогонку целый день. Брала только первач. Когда сорокалитровая фляга с бражкой опустошалась, разбирала свой чудо-агрегат, бережно перекатывала флягу в темнушку, сверху накрывала огромной черной кастрюлей. Теперь самогонный аппарат переставал существовать. Если нагрянет милиция, никаких следов. — А запах? — А что с запахом? Не наше, не было его тут, в форточку прилетело. Варят где попало, бросают тень на честный дом. — Отработанная схема отговорок. А если милиция и водила хороводы вокруг да около, так это скорее чтобы поживиться дарами. — То да се, нарушаем, граждане, — бухтели и одновременно принимали семидесятиградусную вишневую настойку, завернутую в газету «Труд». «Вишневка» считалась особым шиком, потому как на Урале вишня не росла, приходила сухими посылками из далекого жаркого Узбекистана.
Ася выглянула на улицу, попыталась понять, как одеться. За окном верхушка горы укуталась в облака, как в песцовый воротник. Холодрыга раздула хмарь по всему небу. Слишком непонятно, что будет дальше. Будь небо голубым, солнечным, значит, на верхотуре жуткий мороз, как минимум надо надевать трое штанов. От них становилась неловким пингвином. Может, обойтись двумя? А если все-таки минус сорокет, покусает коленки до судорог. От таких перевесов «или-или» почему-то на душе появилось ощущение неминуемой вечной тоски и одиночества.
— Отнеси пирожки бабе Тоне, — заглянула мать в комнату.
— Я опаздываю.
Зачем гадать, можно выйти на улицу и ощутить на себе всю прелесть погоды. Собрала лыжи, которые от Уральской погоды не успевали запылиться, в тормозок сунула пирожки, заторопилась к автовокзалу. Дикий холод клыками хватанул колени, неприятно, но терпимо. Больше штанов не надо, иначе в движении будет парилка.
Практически весь класс уже был в сборе, главное, Половинка на месте: хлипенько одетая, тютелька в тютельку тонкая нейлоновая куртка, одинарная вязаная шапочка — щеки грела варежками. Тебе, подруга, чтобы не замерзнуть, придется бегать, как мамонту от охотников, усмехнулась Ася.
— Мурзина, чего опаздываешь? — встретил Кропачев. — Еще кого-нибудь ждем? — Он уже замерз. Нет терпения пережидать этот промозглый ветер, хочется быстрее спрятаться в тайге, среди высоченных стволов.
Кропачев ловко застегнул ботинки на лыжах, опираясь на палки, заскользил через дорогу к тайге. Она рядом, она тут, в десяти метрах от автовокзала. Снег, как дрожжевое тесто, поднялся до макушек молодняка. Кругом ели — ветки с зефирными бицепсами, горошками карамели. На вид лыжня короткая, быстро втыкается в черный тоннель лапника.