Шанель
Шрифт:
В вагоне, качающемся настыках, я, опаздывая, нервничал от невозможности ускорить его бег и в поисках, чем бы заняться, отвлечься, наткнулся надавешний Мышкинский конверт. Аккуратно, со школьным наклоном написанное, видать, перебеленное с исчерканного вдоль-поперек черновика, письмо изобиловало оборотами высокого штиля, оговорками типа: я боюсь, что Вы меня здесь неверно истолкуете, я имел в виду, чтою и Вам, конечно, все это покажется смешным, но яю и содержало приглашение кю дуэли. Не больше и не меньше! Я не знаю, писал Мышкин, я, честное слово, просто не знаю, как еще можно наказать Вас (Вы -повсюду с заглавной буквы) заВаши подлость, разврат и безнравственность, зато, что Вы топчете грязными своими подошвами все, что есть еще святого у человека, -- не бить же Вас, не подкарауливать в темном переулке, тем более что Вы крупнее меня телом, не в милицию же обращаться и не в газету ЫКомсомольская правдаы, но если в Вас осталась хоть капля совести, хоть след того, что прежде считалось Вашей совестью, если былау Вас в детстве мать, вы, конечно, примете мое предложение, ибо не сможете не осознать, в какую бездную -- и так далее; я, правда, не совсем уловил заобщими патетическими местами, каков же, собственно, повод для вызова: тот ли, что я спал с невестою юного бретера, тот ли, что с матерью невесты, тот ли, что интриговал, чтобы ни его, ни невесту не допустить до дяди Нолика, -- может, и тот, и другой, и третий вместе. В конце
Мне очень понравилось письмо, я даже поймал себя нанепроизвольной улыбке: симпатия, которую вызвал во мне Мышкин еще сквозь полупрозрачное стекло спаленной дашенькиной двери, подтвердилась и углубилась; я вспомнил себя лет пятнадцать-двадцать назад, вспомнил, как, обиженный кем-то (суть обиды и лицо обидчикауже позабылись), не спал ночей и тоже думал именно о дуэли: единственно возможном способе восстановить мировую справедливость; правда, до картели у меня дело не дошло, но неизвестно, в мою ли пользу говорит, что не дошло. Погруженный в теплые ностальгические воспоминания, я чуть было не пропустил ЫДинамоы, выскочил, побежал по эскалатору: регистрация заканчивалась вот-вот.
Я уже стоял забарьером, обшаренный милицейскими миноискателями, как тревогасновапосетиламеня: вдруг Мышкин, мне забыв написать, сам-то для себя твердо назначил, чет или нечет -- невероятно, авдруг?!
– - и сейчас этот несчастный нечет выпал как раз нанего, и он прилаживает петлю к потолку общежитской комнатки, душевой или сортира, оставив научебнике ЫИстория КПССы записку: юникого не винитью или покупает в табачном ларьке безопасное лезвие! Я, вспять народу, двинувшемуся как раз напосадку в автобус, рванулся к выходу, что-то невнятно, но крайне эмоционально попытался объяснить милиционеру и дежурной и, так, разумеется, и не объяснив, попросту оттолкнул их и со всех ног припустил к автомату.
По нему болталатолстая тетка; еще двое девушек, парень и неопределенного возрастаузбек в засаленном халате ждали очереди. Я нервно топтался наместе, словно умирал-хотел в туалет -- юав ЫВеснеы давали югославские, по восемьдесят пятью -- топтался, поглядывая в сторону своей секции, в которую закрывали уже двери -- юаиндийское постельное белье по двадцать пять давали в новобрачных, но там -- по талонамю -- топтался и, наконец, не выдержав, нахально нажал нарычаг. Видно, тревогаотпечатлелась намоем лице, ибо тетка, как толстаи самодовольнани была, не сказалани слова, протянулатрубку; смолчалаи очередь. Я набрал ксюшин номер: ответили, и, торопясь, но, тем не менее, в обычном ироническом, с подъ..кою, тоне затараторил: эти ваши шуточки с дуэльюю Ксения истерично прервала: оставьте, оставьте обаменя в покое! мне не нужен ни-кто! и явно собралась трубку бросить, и тогдая заорал, откинув к чертям и иронию, и подъ..ку: дура, заорал, помолчи! твой мальчик может кончить самоубийством! слышишь? са-мо-у-бий-ством! не спускай с него глаз, дура!
По паузе, которая звучалав телефоне, я понял: Ксения пришлав себя и слушает, и тогдауже тише, спокойнее произнес: и съезди к матери. Ей, кажется, плохою не оставляй одну... в таком состоянии -- произнес и едване прыснул, потому что в третий раз невольно спародировал пыжикового приглашателя: прощальную его фразу, адресованную мне.
Наавтобус я успел и уже через пять часов был в Тбилиси. 6 Аристотелевы рецепты, соображения элементарного правдоподобия должны бы заставить меня раскидать участников моей истории в разные стороны: Мышкина, скажем, отчислить из училищаи, выписав из Москвы, отправить домой, в провинцию; Геру, положив напару месяцев в какой-нибудь специализирующийся по нервным расстройствам санаторий, отдать под надзор родителей; Ксению -- чего проще!
– - сделать терапевтом или, допустим, эндокринологомю Одну Дашеньку пришлось бы, пожалуй, тудаи поместить, где онаочутилась. Но я, по размышлении, все-таки отвергаю эти рецепты и соображения и следую заневероятной, неправдоподобной правдою, поступая так не только потому, что не решаюсь нарушить избранный мною в начале повествования принцип документальности, но и потому еще, что улавливаю в этом неправдоподобии правды некую характерную психопатическую черточку внешне нормального, занудного, как юнины вечера, нашего времени и жалею ее упустить.
Они все четверо оказались в одном сумасшедшем доме, точнее -- в сумасшедшем поселке, сумасшедшем городке, ибо психиатричканаулице Бехтерева, неподалеку от метро ЫКаширскаяы, печально известного своим Блохинвальдом -психиатричкаэтасостоит из доброго десяткакорпусов и занимает целый квартал; квартал обнесен глухим забором, снабженным массивными металлическими задвижными воротами нарельсах: воротами вроде тюремных или почтового ящика. Все четверо: Ксения в качестве врача-интерна, прочие -- чистыми пациентами.
ДашазагремеланаКаширку, покая еще был в Тбилиси: перипетии я узнавал отчасти актуально -- из многочисленных междугородных звонков, которыми не оставлял Ксению всю командировку, отчасти -- ретроспективно. В тот вечер, двадцать второго, в вечер несостоявшегося ужина, Ксения, встревоженная телефонным моим сообщением, разыскалаМышкина, с горячечным возбуждением считающего и пересчитывающего под фонарем у общежития литеры Ыоы в передовице последней ЫL`Humanitйы, и, так и не добившись разумных объяснений относительно смысластранного этого занятия и потому не отпустив Мышкинаот себя, погналанатакси к матери. Вовремя: вместо ожидаемой пустой кабины, которую они вызвали, раздвинувшиеся лифтовые двери явили молодым людям Дашеньку, совершенно голую, в одних только золотых туфельках натолстом высоком каблуке и с ключами от машины напальчике: я самаю я и самакак-нибудь доберусью подумаешью Валькау меня еще попляшетю самозванка, фарцовщицаю Тушинская воровкаю Бог знает, сколько им сил понадобилось, чтобы водворить Дашеньку домой; около нее, конечно, следовало бы дежурить круглосуточно, но в случившемся позже Ксению я не виню: онаведь,
Мышкин попал в дурдом, защищая будущую тещу: заверив Ксению, что глупостей делать не станет, он воспользовался свободою и устроил умность: сочинил письмо наимя =эЛПээЛаЛично и снес наСтарую площадь, сдал под расписку в окошечко. Что заключалось в письме, так, думаю, навсегдатайною и останется, однако, получившему незадолго до того письмо аналогичное, мне вполне по силам вообразить набор обвинений, требований и гневных инвектив, обрушившийся наголовы Глубокоуажаэмого Нашего Рукоодителя Родьной Коммуниссьсиссьськой Парьтии И Не Менее Родьного Совейссьського Пьрависсьсью (Боже! сновая, обезумев, быком кидаюсь накрасную тряпицу! Я лихорадочно перелистываю исписанные страницы и начинаю выискивать, вычеркивать улики против себя, против своей болезненности, закомплексованности, выискивать и вычеркивать унизительный этот, натужный юмор, направленный наверх, но то остервенение, с которым я черкаю, прорывая насквозь, бумагу, вдруг озадачивает, останавливает меня: не более ли еще обнаженно выдает оно мою изломанность, неполноценность?! и юмористические местаостаются как были, ая так и не становлюсь в глазах гипотетических читателей эдаким надмирным, надвременным мудрецом-буддистом, то есть персонажем совершенно цирковым, и продолжаю про Мышкина) юмне вполне по силам вообразить набор обвинений, требований и гневных инвектив, обрушившихся наголовы бедного дяди Ноликаи преступной, безнравственной Его дщери новоявленным Иеремией, -- тем более, что и реакция властей с достаточной полнотою подтвердила, что мое воображение сработало в правильном направлении: в тот день, к вечеру, Мышкин был арестован, препровожден в Лефортово, оттуда -- через неделю -- в институт Сербского, апотом -- наКаширку. Там он сидел тихо и целыми днями сочинял бесконечное объяснение, почему он а) не сумасшедший; б) ничего не имеет ни против нашего замечательного государственного и общественного строя, ни против =эЛПээЛаЛично, атолько хотел бы, чтобы исключительного человекаи полезного членаЛучшего В Мире ОбществаДарью Николаевну Мертвецову по праву давнего знакомстваприняли, наконец, и обласкали, восстановив таким образом как ее представление о справедливости и мировой гармонии, так и -- автоматически -- пошатнувшееся психическое здоровье Дарьи Николаевны. Несколько случайных листков из середины этого грандиозного сочинения я, благодаря Ксении, имел случай прочесть: весьмаоригинальная структураего вполне моглабы дать литератору (жаль только, что литераторы, способные воспользоваться такими поводами, давно все поуехали) повод для довольно яркого -- как по форме, так и по содержанию -произведения: любая фразаосновного текстаснабжалась десятком страниц примечаний, примечаний к примечаниям и примечаний к примечаниям, написанным к примечаниям, -- впрочем, комментарии эти если и были безумны, то, пожалуй, в той только степени, какой требует безумие нашего уникального партийно-государственного аппарата, аппарата, который с вечной настороженностью злого, закомплексованного (замечаете перекличку с автопортретом в предпредыдущих скобках?), но физически сильного горбуна, ежесекундно опасающегося и потому ожидающего насмешек по своему поводу со всех сторон, насмешек, закоторые не умеет заплатить той же монетою, и потому всегданоровящего читать меж строк и дающего порою иным текстам такое истолкование, до какого ни автор, ни читатель сами по себе в жизни бы не додумались. И вот Мышкин, упреждая своих не в меру мнительных адресатов, стал сам давать каждой фразе документа(из которых, правду сказать, многие не были искренними или начисто лишенными иронии) все вероятные, все невероятные и даже вовсе уж абсурдные истолкования, давать с тем, чтобы тут же категорически откреститься от них до того даже, что ему, автору, дескать, такое никогдаи в голову не приходило; что имеет он в виду сказать этой фразою именно и только то, что ею говорит, асовсем не то, что можно подумать, читая ее в инфракрасных лучах, справаналево, снизу вверх, по диагонали или ходом шахматного коня. Условиями освобождения Мышкину поставили во-первых -- осознание факта, что то, начальное, главное письмо наИмя было сочинено и отослано в состоянии умственного расстройства(ибо, объяснили, осознание болезни есть первый признак выздоровления), во-вторых -- безусловный отказ от каких бы то ни было дальнейших писаний и выступлений, но покудаМышкин, несмотря науговоры Ксении, условий гордо не принимал.
Что же касается Герыю Гераоказалась наКаширке значительно раньше, почти сразу же после нашего с нею развода. Ее состояние постепенно улучшалось, ремиссия обещалабыть устойчивою, и тут произошласлучайность, пустившая наветер все старания медицины. Дело в том, что врачи-интерны в течение годичной практики каждые полтора-двамесяцаменяют отделения. И уже тихая, успокоившаяся, ожидающая не сегодня-завтравыписки Гера, гуляя по коридору в ужасном больничном балахоне, увиделанового практикантаи вдруг страшно, как в каратэ, заоралаи бросилась нанего, сбилас ног, началадушить, -- Геру едваоттащили, излупцевали и сновазаперли в буйную палату, в палату с тюремной решеткою наокне. Стоит ли говорить, что новым практикантом былаКсения? Этот случай, пересказанный ею, сразу, словно лампа-вспышкасработалав темной комнате, разъяснил мне психологические загадки гериного предразводного поведения, открыл тайну чудовищной, нелогичной измены с магазинным алкашом. Гера(понял я вдруг) виделанас с Ксюшею, видела! возможно -- выслеживалаи, не в силах перенести мою измену или унизиться до объяснений и упреков, демонстративно -от отчаяния -- затащилак себе (ко мне!) в постель первого попавшегося мужика: чем хуже, тем лучше! подгадав это все как раз под мое возвращение домой. А Ксения, ее образ, естественно, остались в герином сознании символом главного ужаса, главного кошмаражизни, который, конечно же, следовало уничтожить, истребить, стереть с лицаземлию Да, виноват я был перед своей женою, безмерно виноват, и, по-хорошему, должен был вину искупить: дождаться относительного улучшения гериного здоровья, забрать бедняжку к себе и долгим, бесконечным подвигом заботы и любви хоть отчасти нейтрализовать зло, причиною которого стал; но увы, увы! не по силам оказалось мне такое, не по размерам души.
В детстве я владел собакою: спаниелем Арамисом, -- в позднем детстве и в юности. Я любил Арамиса, как мне казалось, больше чем кого бы то ни было насвете. В одно прекрасное утро -- в одно отвратительное утро!
– - собаку украли, привязанную у магазина, покудая что-то там покупал по хозяйству, кажется, сметану. Боже! чего я только ни делал, чтоб разыскать пса: и, забросив занятия в университете, каждый день по восемь, по десять часов прочесывал округу; и дежурил по субботам и воскресеньям -- добрые полгода -наптичке; и раздавал пионерам трояки намороженое; и упрашивал начальникаРАЙУГРО, тоже собачника, объявить розыск; и бегал в жуткие, душераздирающие отстойники для выловленных наулице собакю Про объявления, которые я расклеивал тысячами, -- знаете: вознаграждение гарантируется, -- я уж и не говорю, про эти объявления и про те, что еженедельно помещал в приложении к вечерке.