Шанель
Шрифт:
Книгаже, однако, чем дальше, тем продвигалась медленнее и даже в каком-то смысле -- назад: по мере накопления фотографий я все больше из них отсеивал, ибо альбом, состоящий сплошь из очередей задефицитом, из валяющихся в грязи алкашей, из роющихся напомойках инвалидов войны даиз жирных телес, едваспособных втиснуться в лакированный дверной проем ЫЧайкиы -- такой альбом мало чем отличался бы от альбомаиздательстваЫПланетаы, посвященного культурной революции в Китае, и даже более того (здесь мне труднее объяснить, почему, но чувствую: верно) -- и даже более того: едвали не всякий абличительный снимок являлся словно бы соляризацией негативаулыбающейся доярки, счастливых пионеров или, скажем, могучего атомохода, что под медные звуки оркестрауверенно давит льды арктических просторов. Словом, у меня покаполучалось элементарное школьное уравнение с одним неизвестным: при переносе членаиз правой части в левую знак меняется напротивоположный, только и всего. В жизни же -- начал я к тому времени понимать -- в жизни неизвестен, может быть, каждый член, даже и знак его неизвестен, и, чтобы решить ее уравнение хотя бы в самом приблизительном виде, чтобы отыскать хотя бы несколько из бесчисленного множестваего корней, следует кудавнимательнее смотреть вокруг и пытаться, пытаться, пытаться
Понятно, что все свободное время я отдавал теперь будущей книге, и женамоя, поначалу с таким сочувствием и даже, пожалуй, восторгом отнесшаяся к идее и первым фото, мало-помалу сталаутрачивать веру в мой талант. Дело естественное: мерило таланта -- так уж выходит -- успех, и быть тому в конце концов одиноким, кто слишком долго испытывает терпение близких. Если же при этом ссылается нацензуру и отсутствие творческих свобод -- вдобавок еще и осмеянным.
У нас родилась девочка, нажену навалились добавочные заботы, стало не хватать денег. Отсутствие машины, дачи, остального прочего все сильнее раздражало Геру, тем сильнее, что ее родители, люди относительно высокопоставленные и состоятельные, время от времени подбрасывали ей набедность то новую дубленку, то банку икры, и получалось, что реально в дом онаприносит больше, чем я -- какой же я после этого мужик?!
– - и так далее. Еще она, противоречасебе самой, ибо подобные заявления следовали обычно впритык закриком о полной моей бездарности, о том, что никогда, никогда, никогда! не закончу я свою несчастную книгу, аесли закончу -- никто ее, серую, как ноябрьское небо, ни накаком Западе не издаст, что другие вон не страдают манией величия и вместо того, чтобыю -- и остальное в этом же роде, -- еще, противоречасебе, говорилаГера, что онапротив, против, против!
– - против публикации заграницею, что к диссидентам испытывает брезгливость, что это по-лакейски (!), неинтеллигентно, что это все равно, что сотрудничать с Антантою, что передачи в тюрьму онамне носить не станет и что, если я собираюсь продолжать заниматься своими пакостями, пусть сначаларазведусь с нею. Вот!
Но такое случалось только в минуты раздражения, повторяю, только в минуты усталости и раздражения -- и я поэтому не особенно принимал подобные истерики всерьез, полагая, что в глубине души женаосталась любимой моей, чуткой моей Герою прежних времен, что онакудалучше, чем, непонятно кому назло, жизни, что ли? пытается представить себя.
Тут кстати, точнее: некстати, подошлаи постель, и одно с другим, конечно, было завязано, закручено в клубок -- не разобрать что главнее, что пошло от чего, закакую ниточку дернуть, даи стоило ли разбирать, стоило ли дергать: нераспутываемо! Мне кто-то когда-то говорил, будто сам d-r Freud высчитал: наиболее сильной сексуальной привязанности сроку отпущено не более четырех лет; в эротике, дескать, дефицит информации, новизна -- однаиз основных составляющих; Ромео, дескать, и Джульетте положено погибнуть, необходимо, и, естественно, как ни хорошо нам с Герою было первое время, причем долго было, чуть ли не все четыре пресловутые годацеликом -- с течением жизни это дело стало мне потихоньку приедаться, и, хотя у меня создалось впечатление, что Гере оно приелось не меньше -- оначастенько дергаламеня поначалу ироническими, дальше злыми, истеричными монологами насчет нашей с нею интимной жизни, знаете анекдот: что лучше -- половой акт или Новый Год? и даже грозилась завести любовника. Комплексы, комплексыю Я упрекал Геру в нетонкости, подкусывал, что только, мол, бабу можно изнасиловать -- у мужикапротив желания просто не встанет, закидывал намеки наначинающуюся импотенцию, что применительно к Гере, в каком-то смысле было, пожалуй, правдою, и в конце концов стал уже огрызаться: заводи, мол, пожалуйста, заводи своего любовника! тоже мне, напугала! бабас возу -- кобыле легче! хотя всерьез в неверность жены поверить не мог ни наминуту, ни наминуту не мыслил и о разводе: не такие у нас были с ней отношения, не такие, и человек Герабылане такой -- это несмотря навсе сцены ее и истерики, несмотря навсе комплексы.
Сам я, разумеется, когдаподворачивалось, особенно в командировках, спал то с одною девочкой, то с другой, ни к кому, правда, не привязываясь, но это мне казалось делом совсем иным: сами посудите: не даром же про женщину сказано, что онаотдается -- онадействительно отдает себя во власть, в собственность берущего ее мужика, онаготовапринять его семя, понести от него во чреве, родить ему ребенка. Мужчина -- не то: он может, что называется, справить нужду, не обратив даже внимания, кто ему в этом содействовал.
Прав я или неправ, однако, когдав один прекрасный момент засек жену насамой натуральной, физической измене -- в этот же момент все во мне перевернулось, мир -- по выражению того же, кажется, принца -- раскололся надвое, я страдал, мучился, переживал, скажу более: во мне возродилось желание к ней, обострилась, освежилась никогда, в общем-то, не исчезавшая любовь, -тем не менее, жить с Герою дальше было мне уже не по силам: я не мог видеть ее; я не мог прикоснуться к ней -- правда-правда, я пробовал! закрывая глаза, я не умел погасить завеками ярко просвеченных, горящих цветных слайдов ее измены, снятых самым крупным планом, самой жесткой, жестокою оптикой. Словом, я потребовал разводаи, преодолев противодействие и ее, и ее родителей, и, главное, свое собственное, довел дело до конца. Геране подаланаалименты, не сталаделить и имущество, которое, впрочем, состояло надевяносто процентов из фотоаппаратуры -- забралатолько тряпки и девочку и укатилак своим предкам, благо, поместиться там было свободно. Я плакал по ночам от жалости к себе, особенно, когдавспоминал дочку -- плакал, но поделать не мог ничего. Я не умел даже заставить себя видеться с ребенком.
Комизм трагической этой ситуации заключался в том, что закакие-то две-три недели до обнаружения измены жены у меня заладился несколько нетипичный для меня роман, точнее: у меня вместо очередной эпизодической связи заладилось нечто вроде романа, что само по себе несколько для меня нетипично. В магазине, в очереди засметаною, встретил я девочку по имени Ксения. Стояло жаркое лето, и модаходить без лифчиков, добравшись до Москвы, заполонилаее, создалаэдакую
Домау девочки не оказалось никого, и, безо всяких предварительных разговоров о портретике -- я даже не успел отрекомендоваться, имя только назвал в магазине -- мы поцеловались, а, спустя какие-нибудь пятнадцать минут, занимались любовью. Онасиделанамне верхом, и уже подходило, подходило, подходило к ней то, ради чего онапустиламеня сюда -- тут только впервые я, собственно, и взглянул в ее лицо, и мне сталапонятной причинатревожащей необычности ее облика: по райку левого глазавниз от зрачкашел черный сектор правильной формы -- помните экраны индикаторов настройки ламповых радиоприемников? В детствею отвечалаона, не переставая раскачиваться, и восторженное дыхание разрывало фразы наслова, в детствею из рогаткию кусочек радужнойю отслоилсяю отпалю назрениею нею повлиялою ю юникакю и тут уж совсем подошло к ней, забрало, захватило, приемник поймал, наконец, волну, в самую точечку, в самую сердцевинку попал, и мне показалось, будто яркая зелень глазкапрыгнуланачерноту, захлестнула, победилаее, перехлестнуласаму себя, и наместе перехлестазажегся, заиграл узкий луч двойной интенсивности.
Девочкабылаочень молода, то есть, конечно, относительно молода, молодадля моих сорока -- ей через несколько недель исполнялось двадцать пять, онатолько что окончиламедицинский и отгуливаламесяц перед интернатурой. Врачишка. Квартирапринадлежалаей. Мы стали встречаться ежедневно. Я выкраивал часы, когдаженанаработе, и не надо объяснять отлучек.
Незаконнорожденное дитя сексуальной революции, Ксения рано началазаниматься любовными играми -- не в пример тяжеловесным, зажатым людям моего поколения; легкости, какая былаестественнадля нее и ее сверстников, у нас в этом деле так и не выработалось: до какой бы эротической свободы ни доходили с возрастом некоторые из нас, свободанашабылавымученная, трудно и всегдане до концазавоеванная, носилаоттенок некоего кощунства, святотатства, греха, то есть, неизбежно осложнялась психологией. Вот этой то психологии, этой пряности Ксении, вероятно, и недоставало в сверстниках для полного кайфа -- я же автоматически, по принадлежности к собственному поколению, сумел пряность привнести, иначе нечем мне объяснить, что, хоть и демонстрироваланезависимость, -- навсякий без исключения мой звонок, навсякое предложение встретиться онаоткликалась с готовностью, никогдане отговариваясь ни занятостью, ни месячными -- у меня даже создалось впечатление, что онадежурит у телефона: слишком редко нарывался я надлинные безответные гудки. Но при этом онаникогдане стремилась вывести наши отношения зарамки постели и, едвауспокаивалась после перехлестазеленого глазка, -- старалась меня выпроводить. Кудасложнее объяснить чем взяламеня она: афинской этой, античной естественностью, что ли, которую я не встречал ни разу и у самых последних блядей-алкоголичек моего поколения? во всяком случае, возвращаясь из командировки, прежде всего я звонил Ксении и впервые в жизни смутно начал чувствовать себя перед женою виноватым.
Позже началась психиатрия: гадливость, вселившаяся в меня с поимкою Геры наместе преступления, проявляя упорство таньки-встаньки, обращалась почему-то не нажену, не наужасного ее любовника, которого, прежде чем увидеть в собственной постели, я встречал несколько раз поддатого у магазина(он даже фигурировал наодном из негативов идеологического брака), ни, в конце концов, насебя, что было бы хоть как-то логично -- гадливость неизменно обращалась именно вот наКсению. Мне навязчиво казалось, будто онаболее всех прочих замешана, виноватав моем ЫМаскарадеы и придает ему непристойную фарсовость. Меня угнеталамоя связь, мне хотелось ее разорвать, раззнакомиться с Ксенией, но сил категорически не хватало, и, честно говоря, я до чертиков обрадовался, неожиданно обнаружив себя влюбленным во фрейлину двора, и забрезжиланадежда, что, может быть, Дашаосвободит меня от зеленоглазой, щербоглазой соседки и, смягчив одиночество, одновременно вернет трагедии измены подобающие строгость и высоту, -- Даша, которая тем временем заруливает в глубину двора, расположенного где-то у дьяволанакуличках, в Коньково-Деревлёво, что ли: пустыри кругом, новостройки, церковкашестиглавая и совсем рядом -обозначенная движущимся редким пунктиром фар кольцевая автодорога -границаМосквы.
Фижмы не помещаются в лифте, и я, влюбленный, благородный, оставляю Дашу в кабине, асам по холодной неосвещенной лестнице взбираюсь надвенадцатый этаж, делая наодиннадцатом долгую остановку, чтобы хоть несколько сбить одышку. Двухкомнатная квартиркапод потолок оклеенатемными обоями с золотой строчечкою, тесно обставленамебелью карельской березы (стиль модерн, сказочное начало нашего века).
Это вы? Захлопните дверь и проходите сюдаю помогите, из полуоткрытой ванной голос Дашеньки, которую я вижу отраженною в наклонно висящем овале комнатного зеркала: онасбросилавельветовый комбинезончик, свитерок и, балансируя наодной ноге (зеркальность отражения: не могу понять накоторой, правой или левой), стаскивает сейчас серые шерстяные рейтузы, помогите мнею длинный ряд крючков -- наних застегнутазатягивающая Дашеньку грация -поворачивается ко мне, я безумно усталаю идемте в постелью и тут я останавливаюсь, едвауспев справиться с двумя первыми: этот обрывок фразы: я безумно усталаю произнесенный с оправдывающейся какою-то интонацией, это неживое, литературное безумно -- тревожат, беспокоят меня, и мне начинает казаться, будто дашинапростотав сближении, я бы сказал: технологичность -будто онане более чем маска, закрышкадевического почти смущения, неловкости, и я отказываюсь подыгрывать: Дашаслишком нравится мне, и сейчас вот, когдая уловил это смущение -- особенно нравится, трепетно, и хочется, чтобы наш с нею роман тянулся долго, неопределенно долго, бесконечно долго, а, если подыграю -- сегодняшней ночью он и закончится, -- и я вгоняю назад в колечки блестящие изогнутые проволочки и заплечи разворачиваю полуголую Дашу к себе, долго смотрю в ее лицо: подобно патине, что придает произведению неповторимое обаяние подлинности и особой красоты, способной накопиться, созреть только под медленным, тяжелым спудом времени -- подобно патине, лежит налице этом поволокаусталости, усталости не одного сегодняшнего вечера, -- смотрю и говорю: Дашенька! я ведь правдахочу сделать ваш портрет. Очень хочу. Наденьте, пожалуйста, платьею и, чтобы не дать ей времени возразить, иду в комнату замарлевым метеозондом.