Шантарам
Шрифт:
Махмуд Мелбаф затягивал жгут на рваном обрубке руки, немного ниже плеча. Когда он отпустил его, кровь брызнула на нас сильной тёплой струёй. Махмуд вновь затянул жгут. Я посмотрел ему в глаза.
— Артерия, — сказал я, раздавленный тяжестью предстоящей мне задачи.
— Под рукой. Ты видел?
— Да. Её нужно зашить, зажать, что-то с ней сделать. Мы должны остановить кровь. Он и без того потерял её слишком много.
Почерневшие, покрытые золой остатки полевой аптечки были сложены
Несмотря на пронизывающий холод, мои глаза заливал пот. Я сделал знак Махмуду убрать жгут. Кровь сочилась из-под швов. Её поток намного ослабел, но я знал, что эта струйка всё равно в конце концов убьёт его. Я начал засовывать в рану комки бинта, чтобы потом наложить на неё давящую повязку, но Махмуд сильно сжал мои запястья своими испачканными кровью руками. Я поднял глаза и увидел, что Захер Расул перестал молиться. Кровь уже не текла — он был мёртв.
Я выбился из сил и никак не мог отдышаться. Внезапно я осознал, что не ел уже много часов и очень голоден. Подумав о голоде, еде, я впервые ощутил тошноту: её тёплая волна нахлынула на меня, и я потряс головой, чтобы от неё избавиться.
Возвратившись к обожжённому, мы обнаружили, что он тоже умер. Я накрыл неподвижное тело, словно саваном, куском камуфляжного брезента. Мой последний взгляд на его обугленное, лишённое черт, почти расплавленное лицо был и благодарственной молитвой. Одно из мучительных откровений для военного медика — приходится молиться о смерти человека столь же горячо и почти так же часто, как и о его жизни. Третьим раненым был сам Махмуд Мелбаф. В его спине, шее и затылке застряли крошечные серо-чёрные осколки металла и чего-то похожего на расплавленную пластмассу. К счастью, брызги её, как занозы, проникли лишь в верхние слои кожи. Тем не менее, потребовалось около часа, чтобы избавиться от них. Я промыл ранки и присыпал их порошком антибиотика, перевязывая там, где это было возможно.
Мы проверили запасы провианта. Раньше у нас было две козы. Одна из них во время обстрела убежала, и мы никогда больше её не видели, другую нашли забившейся в оканчивающееся тупиком углубление, образованное высокими скалистыми откосами.
Кроме этой козы у нас не было никакой другой пищи. Мука сгорела вместе с рисом, перетопленным жидким маслом и сахаром — от них осталась одна сажа. Запасы топлива были полностью израсходованы. Стальные медицинские инструменты пострадали от прямого попадания: большая их часть превратилась в бесполезную груду металла. Порывшись в обломках, я извлёк оттуда некоторое количество антибиотиков, дезинфицирующих средств, мазей, бинтов, игл для зашивания ран, ниток, шприцев и ампул с морфием. У нас оставались патроны и немного лекарств, мы могли растопить снег и получить из него воду, но отсутствие еды вызывало серьёзную тревогу.
Нас было девять человек. Сулейман и Халед решили, что надо покинуть лагерь. В другой горе, примерно в двенадцати часах хода на восток, была другая пещера, которая, как мы надеялись, даст нам надёжную защиту. Несомненно, русские поднимут в воздух новый вертолёт — не позднее чем через несколько часов. Да и их солдаты где-то неподалёку.
— Каждый заполнит снегом две фляги и будет держать их на теле под одеждой во время перехода, — перевёл для меня Халед распоряжение Сулеймана. — Мы возьмём с собой оружие, патроны, лекарства, одеяла, немного топлива, дров и козу. Ничего больше. В путь!
Мы вышли на пустой желудок и пребывали в этом состоянии ещё четыре недели, сидя
Только за счет нашей дисциплины и дружеской взаимной поддержки мясо одной козы четыре недели не давало девяти мужчинам умереть с голоду. Много раз мы пытались, выскользнув из лагеря, добраться до какой-нибудь из ближайших деревень, чтобы раздобыть немного дополнительной еды, но все они были заняты вражескими войсками — целая горная гряда была окружена патрулями афганской армии под командованием русских. К зверствам Хабиба добавился повреждённый нами вертолёт — всё это вызвало яростную решимость русских и солдат афганской регулярной армии покончить с нами. Отправившись однажды на поиски продовольствия, наши разведчики услышали объявление, эхом доносившееся из соседней деревни. Русский военный джип был оборудован громкоговорителем. Афганец говорил на пушту о нас как о бандитах и преступниках, уверяя, что создана специальная боевая группа для нашей поимки. За наши головы была назначена награда. Разведчики хотели было обстрелять джип, но подумали, что, возможно, это ловушка, чтобы выманить нас из укрытия, и речи охотников продолжали эхом отдаваться среди отвесных скал ущелья, как вой рыщущих стаей волков.
Очевидно, имея ложную информацию или идя по кровавому следу, тянувшемуся за Хабибом, русские, базирующиеся в окрестных деревнях, сосредоточили своё внимание на другой горной гряде к северу от нас, где и вели поиски. Казалось, мы были в безопасности в своей отдалённой пещере, и нам ничего не оставалось, как ждать все эти четыре самые холодные в году недели. Нас загнали в капкан, и мы умирали от страха и голода, прятались, передвигаясь ползком по затенённым участкам в дневное время и жались друг к другу ночью, лишённые света и тепла. И так, невыносимо медленно, проходил один ледяной час за другим. Нож войны вырезал из наших душ все желания и надежды, единственное, что поддерживало нас, когда мы обхватывали себя руками, чтобы хоть как-то согреться, была воля к жизни.
Глава 36
Я никак не мог привыкнуть к потере Кадербхая, отца моих грёз. Бог свидетель, я своими руками помогал его хоронить, однако не горевал, не оплакивал его. Для подобной скорби мне не хватало убеждённости: сердце не могло смириться с фактом его смерти. Я слишком сильно его любил, казалось мне в ту военную зиму, чтобы он ушёл просто так — умер и дело с концом. Если такая громада любви может просто исчезнуть в земле, не говорить больше, не улыбаться, тогда любовь — ничто. А в это я не мог поверить, пребывая в ожидании некоего неизбежного воздаяния. Тогда я не знал того, что знаю сейчас: любовь — улица с односторонним движением. Любовь, как и уважение, — это не то, что ты получаешь, а то, что ты отдаёшь. Но не зная этого в те горькие недели, не думая об этом, я отвернулся от этой появившейся в моей жизни пустоты на месте, где было столько любви и надежды, отказавшись испытывать тоску от этой потери. Я съёжился внутри холодного, скрывающего всё камуфляжа из снега и затенённого камня. Жевал кусочки оставшегося козьего мяса, и каждая минута, заполненная биением сердца и голодом, уводила меня прочь от печали и осознания истины.