Шапка Мономаха

Иртенина Наталья Валерьевна

– Злыдню взрастил, – пенял ей воевода. – Змею у себя на груди вскормил! Родного отца бесславит своим сиденьем в девках. Надо мной уж вся дружина за глаза потешается. Воевода, мол, девку переспорить не в силах. А того хуже, злословят на ухо князю: где такому полки водить! Вот до чего ты меня довела, доченька. Благодарствую тебе, уважила отца!.. За какое мое согрешенье платишь мне таким позором?!

Забава лишь гордо отмалчивалась и убегала в свою светелку. Путята однажды подслушал под дверью – из светелки доносились вздохи. А что значили сии воздыханья, воевода не дознался.

Нынче во второй

раз по товар прибыл знакомый купец. За два года, прошедших с тех пор, как он был простым десятником и побитой рожей расплатился за неправое сватовство, попович переменился. Еще шире сделался в плечах и груди, ударом, верно, мог и быка расшибить, одеяние стало богаче – уже не лисьим мехом согревался, а куньим, и сапогами щеголял сафьянными вместо простых кожаных. Свататься к воеводе пришел не вдвоем, как в прошлый раз: снарядил дружину в два десятка кметей. Тороки набиты – видно, что не голыми руками хочет взять невесту. Да и очи смотрят уже без того наглого задора, но с некоей вразумленностью. И то дело – княж муж все-таки, а не жеребец-отрок. Только шапку попович заламывал столь же лихо, как прежде. Однако дивился боярин не переменам в нем, а тому, что не испугался во второй раз быть с презрением отвергнутым нравною девицей.

– Поздорову ли живешь, Путята Вышатич? – спрыгнув с коня, приветствал Олекса хозяина.

– Не жалуюсь, слава Богу, – степенно отвечал воевода.

– В добром ли здравии твоя чадь и домочадцы? – ступив на крыльцо, осведомился княж муж.

– Сыновья в силу входят, чадь верно служит, а жена моя померла.

– Благополучна ли Забава Путятишна? – войдя в горницу вслед за боярином, поинтересовался Олекса. – По-прежнему ли цветет и украшается добродетельми?

– Благополучна, да как бы не отцвела вскорости, – не сдержал горечи боярин. – А о добродетелях ты сам у ней узнай. Мне ее добродетели неведомы.

Отроки внесли в дом дары и расположили на лавках, откинув крышки со скрынь: златые колты, рясна и серьги, височные кольца, самоцветные ожерелья, диадема из серебра с нанесенными чернью святыми образами, гребень из кости морского зверя с резными узорами и такие ж пуговицы, отрезы ярких паволок – бархата, аксамита и тафты.

– Хочу взять, боярин, дочь твою в жены. Не откажи мне в руке Забавы Путятишны.

– Отказать не в силах, – вздохнул Путята Вышатич, – но и принудить ее не могу – своенравна моя дочь, как степная необъезженная кобылица. Что хочешь делай. Коли сможешь купить ее – приданого не пожалею. А не сможешь – в третий раз не приходи. Отвезу ее в Туров, и пускай прозябает там, как может, на тощих туровских дрожжах.

Сказав это и велев звать Забаву, воевода сел в сторонке и безнадежно засмотрелся в окошко.

Воеводская дочь заставила себя ждать. Олекса прохаживался по горнице, сосредоточенно думал. За окошком смеркалось, и боярин украдкой подремывал. Наконец в сенях скрипнули половицы. Забава Путятишна, появившись, ожгла поповича взглядом и тут же отвела очи. Равнодушно, как показалось гостю, глянула на украшения и паволоки.

– Кому же, батюшка, все эти дары?

– Ты бы, Забавушка, не строила дуру из себя, – сердито ответил воевода. – Для тебя, ненаглядной, подарки. – Боярин громко застучал пальцем по столу: – Меня не жалеешь, себя хоть пожалей.

Обсыплется вся твоя краса вскоре, как маков цвет, локти себе кусать будешь, слезами горючими обольешься! И так уже перестарок – двадцать лет, чай, на свете живешь.

– А дай-ка я, батюшка, гостя нашего послушаю, – невозмутимо сказала девица, присев на лавке. Небрежно оправила подол бирюзовой атласной рубахи, расшитой бисером и жемчугами, пробежала тонкими пальцами по застежке парчовой, на меху душегрейки, сложила руки на поясе и взмахнула ресницами на поповича. – Ну-у? – удивленно как будто бы спросила.

Олекса, запламеневши от ее невинного кокетства, позабыл все искусные слова, коими хотел склонить к себе девичий слух, и брякнул:

– И в самом деле, пора тебе, Забава Путятишна, быть бабой, а не девкой, а мне – мужем. Выходи за меня!

И ни словечка о любви. О чем, впрочем, не стал жалеть, увидев, как задумалась девица и как склонилась к плечу гладко убранная голова.

Забава не отвечала так долго, что воевода отвлекся от созерцания сумерек за слюдяным оконцем и повернулся к дочери. В лице его было удивление пополам с пугливой, как мелкая птаха, надеждой.

Олекса ждал, улетая душой в пропасть – равно ожидая и смущенного согласия, и надменного отказа.

Но Забава паче чаянья избрала ни то и ни другое. Разочарованным взором скользнула по нему и сказала:

– Что ж, если любишь меня, витязь, так в знак любви добудь мне живьем диковинного зверя китовраса, о котором писано в грецких книгах и про которого сказывают, будто он живет за высокими и ледяными полуночными горами. Добудешь – стану твоей, душой не покривлю. В том тебе клятву даю.

Она встала, подошла к Распятию на стене, перекрестилась и поцеловала пригвожденные ноги Христа.

Воевода, придя в себя после слов и действий дочери, в сердцах плюнул. Олекса на глазах покрывался бледностью.

– Плохую ты клятву дала, Забава Путятишна, – промолвил он. – Ведь и за десять лет могу не добыть тебе диковинного зверя. А могу и вовсе не добыть. Так что же – ждать меня будешь?

– А буду, – упрямо ответила девица. – Ежели любовь твоя ко мне горяча, так и скорее с моей задачей справишься.

– Была б горяча, если б… – не договорив, Олекса махнул рукой. – Нет уж, Забава Путятишна, не жди меня теперь. Не буду добывать никакого зверя для твоей прихоти. Прощай! Прощай и ты, Путята Вышатич. – Попович поклонился, рукой достав пола. – Благодарствую за добрый прием.

Нахлобучив шапку, он стремительно вышел на двор и кликнул отроков.

– А дары-то забыл!..

Забава закусила губу, вдруг сорвалась и выбежала из горницы. Но бросилась не за женихом, а по лестнице в свою светелку. Там, закрывшись на задвижку, упала ничком на ложе и излила подушке сухую горечь со вздохами.

…Внезапно разразившаяся весна хлынула талыми водами. Снега стремительно проседали, разливались ручьями и вставали густыми туманами. Копыта коней вязли в серых хлябях, разбрызгивали воду в ухабах. Пока распутица вовсе не поглотила землю и не вскрылись реки, путники спешили. Однако торопить коней было бессмысленно, и за три дня едва проделали половину пути от Владимира на Волыни до Киева.