Шарманка. Небесные верблюжата
Шрифт:
Ты меня ласкаешь?..…
Музыка светлых окон для «нашего» торжества! Такой маленький и такой великий!
И такой великий!
……….
– Вы слышали, к сегодняшнему вечеру три тысячи корзин приготовлено для жертвы богу…
И подумать, что ему платили по копейке за строчку.
– О прекрасный, о несравненный! О избранный! О коленопреклоненные перед ним лампы…
Утром город говорит: мои белая туманная маска тиха. Мои далекие крыши дымят в небо. Мои дымы неподвижны. С утра тихие водосточные трубы немо опущены к тротуару. Усталые кошки тихо лижут себе бока. Убраны в коробки китайские тени. Огоньки, слава, театры, вызовы
Пахнет в городе хлебом, дымами. Смотали на невидимую катушку цепи огней и спрятали. Вышло из игры то, что было вечером. Угадываются только обои голубенькие да серенькие в комнатах, по-утреннему. Все остановилось и бело.
И дома праздны, ничего не ждут, окна не прозрачны. Ничего не слышно сквозь толстые стены. И дома неподвижны – точно понедельник.
Так жизнь идет
Нелька ждет. Ей сказано здесь стоять и ждать его прихода. Улица прокатывается мимо. Рокочет вдали. Целый день сеяла золотая пыль в городе. Панель – плоская, покорная, тянулась бесконечно под ливнем солнца и ногами идущих.
Нелька чуть-чуть мальчишески пожимается под перекрестными взглядами. Она ждет терпеливо.
Раскаленный воздух вздыхает к вечеру. Город дышит горячим в прохладу. Вдали рокот страстно трещит и захлебывается. Город томится. Под ее ногами мостовая – жесткая, жестокая, как боль.
Она худощава, как девушка. «Эй, ты мамзель, через два часа придет господин!» – грубо захохотав, проходили поденщицы. Попятилась от прохожих, вглядываясь чутко. Господин на ходу пощекотал ей щеку набалдашником трости. Она немного отодвинулась, подумала: «Все равно: мужчины – господа». Она привыкла проводить целый день на улице.
Толпа проходит мимо покоряющей волной. «Эй, недурненькая! Ха, ха!» Проходят. Женщины. Мужчины, чей-то оставленный велосипед у стены: седло кажется горячим, сохраняет упругость недавнего прикосновения молодых ляжек. Горящие бусы увеселительного сада. Надорванный голос певицы.
Мимо проходит красивый студент в короткой тужурке, пошевеливая свежими, упругими бедрами. Он перекинул с руки на руку легкую трость. «Вот и этот мог бы владеть мной и бить меня своей изящной тростью». Она застенчиво пожимается; у нее немного загорелые руки, чуть-чуть неловкие и беззащитные. Эх, Нелька! Воздух вздыхает бархатней и глубже. И ей кажется, что она протягивает ладонь и что-то просит у проходящих мужчин. Но она стоит, опустив руки, и ничего не просит и только смотрит.
Назойливо жмется к ней и дышит горячим улица. Потом ей кажется, что она робкая собака, которая не решается подойти к своему хозяину. Улица полна их воли и приказанья.
Влажные пятна расплываются в серых стеклах.
«Куда ты идешь?» – «Я не знаю». – «Кто же знает?»
Знали тогда строгие дома с рядами четких строгих окон, строгие решетки, городские черные ряды фонарей, мутные пристыженные утра, городские вечера. Каждая вещь в городе что-то об этом всем знает.
Это было раз. Едва еще таяло, капало-капало. Она шла уже долго и ошалела от весенней усталости. Впереди прогуливался гимназист в ловком форменном пальто. С презрительным мальчишеством фатовато передернул плечами и положил руки в карманы. Он ей понравился. Она увязалась за ним… Тоненький такой, гибкий, как хлыстик. Стриженный густенький затылок. Увязалась куда попало следом. Смотрела на эту спину с безнадежной
И до того все было их по праву; ей показалось, ниже ее уже никого не было. Странно, что если бы она вошла в магазин, ей продавали бы. «Не ужели приказчик, чистенький и солидный, имевший вид заграничного господина, услуживал бы мне?» И можно было бы войти и спросить, что хочешь… Она бы очень тихонько спросила, тихонько толкнула дверь, – у нее бы стали застенчивые руки и ноги, так, что она бы нерешительно переступала. Может быть, она показалась бы им гибкой…
И ей было приятно сесть отдыхать на чьих-то ступенях у входа, нарочно присев на жесткий край, стирая пыль мостовой своим платьем.
……….
В одинокую белую ночь обрывались мысли и уплывали, обрывались и уплывали…
……….
«Странно думать, что где-то давно-давно слышался зелененький крик петуха и бывал отмокший дерн в городских садах весной, и что где-нибудь сейчас маленькие независимые человечки ждут отъезда на дачу и делают пока формочки из сырого песку, точно нет мужчин и женщин, только детское “папа” и “мама”…»
…Все затянул дым сигар…
……….
«В своей мальчишеской курточке высунулась из окна, опершись на локти. И ласково, так ласково было, потому что ветер щекотал, проходя в рукава до самых локтей. И ощущалась нетерпеливая упругость от бедер до пальцев ног. Звало на улицу – вылететь в окошко, в беспредельность. Подоконник был трогательно-грязненький, со следами прежнего высохшего дождя. И большие пальцы ее рук были худощавы и трогали подоконник. Над угловатостями города прозрачность висла. Воздух был мокрый. Вечерели звуки».
«Там была светло-зеленая, как небо большая, городская тайна. Может быть, сегодня ее в первый раз можно увидеть. Прозрачная, влажная, предночная. Царила большая мокрая свежесть. Ропот улицы, ударяясь о стены, замирал на серых влажностях».
«А запрещение отчима, выходит, было бумажненьким, придуманным, и сам отчим был бумажненький, хотя мужчина словно из книги – со шпорами и густым голосом. Смешно!..»
«Вышла… В сером, что никло к стеклам, ощущалась воля города – жуткая воля. Внятная».
«В окнах ныряли, расплываясь, серые пятна… Это чьи-то вопросы и ответы. Шла… Что-то спрашивало: „Да?“, и отвечало чуть слышно: „Может быть“. Гибкость движений пробегала стальная. Воздух, город расширялся пред ней – легкий. Хотелось бежать вслед быстро идущим фигурам».
Точно кто-то поддразнивал:
– А квартира-то осталась не заперта, не заперта!
За каждым углом расстилалось голубое пространство. Возвращалась немного усталая и тревожная: «Окна, как очи в городе, окна, как очи».
Крикнули вслед: «Девчонка-то шляется!» Не поняла. Хлопнула стеклянной дверью. Ах, звонить не надо, у нас открыто: Дверь была открыта… Как-то не по себе стало кругом. Точно из-за двери караулил кто-то нечистый. Отчим вернулся раньше. Наступал на нее, грозя нечистыми, кровяными белками. Точно поджидал. Почему-то хлыст очутился у него в руках. Неожиданно плевал слюной. Нелепое начиналось, как сон. Перестала сознавать себя и что кругом происходит, не понимала. «А, ушла? Видно, на свиданья ходишь!» Что-то облетело стены, безликое, слепое, и удержать это было уже поздно. «Вот так, и так, так», – на стене блистал, раскачиваясь, круглый маятник. «Вот так, и вот так…»