Шедевр
Шрифт:
42
Письмо Бена сломало выросшую во мне стену отчуждения, и, успокоившись, я вызвала такси и поехала в галерею. Впервые более чем за две недели я вышла из дому, и я ощущала тошноту и некоторую нетвердость в ногах.
Эйдан работал за своим столом, и я медленно направилась к нему. Когда он поднял глаза, я заметила, что вся радость и энергия, наполнявшие его в Нью-Йорке, исчезли. Решительность, с которой он вел себя в Манхэттене, деловая сметка, которую он там проявил, начинали угасать.
Он смотрел,
Я осторожно закрыла за собой дверь и задернула шторы. Затем не спеша подошла к Эйдану и села к нему на колени. Он обнял меня за талию и уткнулся в мои волосы.
— Ну, как ты, Эст? — прошептал он. — Мне тебя не хватало. Прежде чем я успела ответить, его телефон настойчиво зазвонил. Он не обратил на это внимания, но телефон не умолкал. Судя по звонку, это была Кэти. Эйдан со вздохом взял трубку, с минуту послушал, затем протянул ее мне.
— Эстер, мне действительно жаль вас беспокоить, — сказала Кэти, — но звонит Джон Крессфилд. Он на второй линии. Говорит, это что-то срочное.
Эва умеет выбрать момент. Голос Джона казался далеким и дрожащим.
— Эва тяжело больна, Эстер. Мы в моем доме, во Франции. Мне очень жаль, но я думаю, тебе надо немедленно приехать.
43
Если бы Джон не использовал слово «тяжело», я бы так не подскочила. Но я уже потеряла отца и была неожиданно растеряна, подумав о том, что могу потерять и мать. В самолете меня тошнило, и я не знала, связано ли это с турбулентностью или с переживаниями. Хотя день был ясным, а небо голубым, дул сильный ветер, и самолет в небе вытанцовывал жигу. Мы пролетали над юго-западом Франции, и я видела далеко внизу широкие реки, отливающие на солнце серебром, покатые холмы, окаймленные светлыми домами и казавшиеся работой какого-нибудь современного Дюрера[22], только с искаженной перспективой.
В аэропорту Бержерака я выкурила полсигареты, затем бросила ее в урну и, пошатываясь, вышла в пылающую жару. Я увидела Джона, прохаживающегося возле старого «Рено». Рядом с ним стоял молодой человек с песочного цвета волосами, в неряшливых выцветших джинсах. По степени багровости лица я заключила, что Джон уже почти пьян. А было еще только около полудня. Я ощутила тяжесть в желудке. Молодой человек, назвавшийся плотником Жаком, взял мою сумку, пока Джон неуклюже обнимал меня. Сегодня у него день бургундского. Запах доносился не только из его рта: даже кожа Джона пропахла вином, словно специями.
— Как она? — нетерпеливо спросила я.
Его объяснения по телефону о здоровье Эвы пугали: что-то насчет шумов в сердце и припадка. Она уже вернулась из больницы и сейчас дома. Но лучше мне самой с ней увидеться.
Мы сели в машину, и началась полуторачасовая поездка в груде ржавого металлолома, изнурительно взбирающегося по холмам, огибающего прямоугольные повороты, трясущегося вниз по крутым склонам. Ко мне мстительно вернулась тошнота, но я сдержала ее, достав расплавленный, прилипший к фантику леденец. С моего возвращения из Нью-Йорка на мне было Кристинино кольцо, подарок дома Диора, но теперь мне пришлось его снять. Во время перелета моя рука сильно распухла. Я ощущала
Мои попутчики были немногословны, но я узнала, что Жака наняли, чтобы смастерить книжные полки для кипы журналов Джона, регулярно высылаемых из Лондона одним из его «товарищей» времен существования общины. Мы свернули с трассы А на трассу Б, а затем и вовсе переехали на ухабистую дорогу, рассекающую тенистый сосновый бор. Наконец, машина заворчала, притормаживая у старого каменного дома с лестницей, ведущей к длинному узкому накрытому балдахином балкону. У дверей возвышался мощный дуб, высота которого достигала второго этажа.
Джон шел первым, я покорно следовала за ним. Плотник взял сумку из машины, затем вернулся и достал вторую. Глядя, как он уезжает, я поняла, что по-настоящему заперта здесь. Единственным транспортом являлся старый ржавый мотоцикл, похожий на страдающую артритом дворняжку, который стоял на заднем дворе. Джон надавил всем телом на дверь, она скрипнула и поддалась. Внутри оказалась холодная темная комната с побеленными стенами и пустым камином. В первое мгновение я ощутила запах древесных опилок, а затем увидела Эву. Она лежала на диване, укрывшись старым пледом, и слабо улыбалась.
Я обняла ее, почувствовав, что у меня на глазах выступили слезы.
Эва погладила меня по волосам и прошептала:
— Дорогая, как хорошо, что ты приехала!
Что-то было не так.
Эва явно была слаба. Она оставалась на диване весь вечер, но ничего толком не могла сказать насчет течения или подробностей болезни. Кажется, у нее было «неустойчивое сердцебиение» (не уверена в точности передачи медицинской терминологии) и она принимала успокоительные лекарства. У меня сложилось впечатление, что Эва с Джоном с трудом понимают поставленный врачами диагноз, причиной чего является языковой барьер. Эва отказалась оставаться в больнице. Я боялась за нее и надеялась, что на самом деле у нее нет ничего серьезного.
Ночь накрыла нас словно плотная черная материя, температура воздуха неожиданно понизилась. Без солнечных лучей, пробирающихся сюда сквозь жалюзи, дом казался холодным и безжизненным. Меня охватила дрожь, но я не смогла найти дров, чтобы растопить камин.
Тем временем Джон пошел в кухню и принес паштет, черствый французский батон, половину головки сыра камамбер и несколько помидоров. А также еще одну бутылку бургундского. Эва сказала, что не голодна, мне все еще не здоровилось, поэтому мы с ней наблюдали, как Джон жует, запивая вином.
— Каков настоящий диагноз?
Джону было неловко. Эва ушла спать, медленно пройдя через комнату и с трудом поднявшись по лестнице. Но, несмотря на это, она решительно отказалась от предложенной ей помощи. Мои расспросы заставляли Джона лишь чаще прикладываться к бутылке. Вид у него был отрешенный. Я легла спать с твердым решением попросить завтра плотника отвезти меня в больницу, когда он придет утром. Я сама разыщу лечащего врача Эвы, чтобы выяснить, что происходит. Меня беспокоило, что она, возможно, принимает не те лекарства. Эва вдруг показалась мне старой, слабой и беззащитной. Я решила сделать все возможное, чтобы ей помочь.