Шелихов. Русская Америка
Шрифт:
Сел в карету. Кони тронулись.
Офицер, стоящий у подъезда дворца, просалютовал шпагой. Но Воронцов даже не кивнул в ответ. Он был погружен в свои мысли и понимал, что женские капризы царицы здесь ни при чём. Он знал — Екатерина слишком умна, чтобы капризничать. Здесь было другое. Но что?
Он должен был ответить на этот вопрос.
Граф недовольно поёрзал на скользких кожаных подушках кареты. Взглянул в оконце. За хрустальным стеклом мелькали дворцовые решётки, фасады домов, неряшливые
Граф поморщился и прикрыл глаза.
Колёса кареты щёлкали по сырым торцам мостовой.
ГЛАВА ВТОРАЯ
По весне первой весть о том, что на острове в камнях проросла зелёная травка, принесла Наталья Алексеевна.
Вышла рано поутру из землянки и через самое малое время назад вернулась. Шаги пролетели по ступенькам. Григорий Иванович жены не узнал. Приподнялся с лавки:
— Что с тобой, Наталья?
У Натальи Алексеевны губы дрожали, руки прижаты к груди. Исхудала за зиму зело. На лице одни глаза только и были. Как пушинку её носило. Но тут и вовсе уж глаза распахнулись, и сама как белый плат. Шагнула к мужу и, протягивая ему что-то в кулачке — в землянке темновато было, сразу-то и не разглядишь, — сказала:
— Смотри.
Голос её Шелихова ударил в сердце. Глянул он на протянутую руку и тут только увидел пучочек травы. Тоненькие былинки, слабенькие, но горящие, как лучики зелёного пламени.
Не понял, что же произошло-то. Смотрел оторопело на кулачок, сжавший травинки.
Наталья Алексеевна всхлипнула:
— Весна, Гриша! Весна!
Качнулась на ослабевших ногах.
Шелихов обнял её. И тут только дошло до него: как же она ждала эту весну, ежели вот так обрадовалась травинкам. Как тосковала у неё душа. «А ведь всю-то долгую зиму молчала, — подумал, — ни разу не пожаловалась. Напротив — других бодрила...»
— Наталья ты моя, — выдохнул, — Наталья. Ну, ничего, ничего, — сказал уже спокойнее, — дождались. Всё теперь, всё...
Погладил по голове.
Из кулачка жены взял травинки, приблизил к лицу.
Былинки зелёные... Хрупкие, тонкие, с едва обозначенными жилочками и узелками. Сколько растёт вас по лесным опушкам, лугам, полям? Ходит иной человек, топчет, мнёт, давит красоту несказанную и не задумывается. Другой жжёт кострами, до корня, до чёрной земли, без всякой жалости мозжит тележными колёсами, рвёт кольями да ненужной городьбой. А вот сколько радости вы можете доставить человеку, сколько всколыхнуть в нём надежд, как осчастливить можете — до слёз.
— Успокойся, Наташа, — гладил по голове Шелихов жену, — сядь.
Наталья Алексеевна села. Плечи у неё вздрагивали, как у малого дитя.
«Наталья,
А зиму прожили, слава Богу, неплохо. Бее живы остались. Землянки сухие да тёплые выручили. Заметало их сугробами — и не отыскать, ну и всё же людей они сберегли.
Охотились понемногу. Тропили дорогу в сопки. Идёт мужик, по пояс проваливаясь, ругается, но идёт. За ним и другие. Так, мало-помалу, втянулись.
Зверя на острове, почитай, не было. Песцы. Да и тех мало. Но Шелихов велел и ловушки ставить, и с ружьём ходить. Знал: сидеть будут мужики — одолеет цинга, хоть и съестной припас был довольный. Это уж дело известное. Шкурок запасли чепуху, но Шелихов доволен, не было мужика, который бы за зверем не ходил. А меховой рухлядишки, знал, ещё добудут.
Рыбачить приохотил ватажников. Рыбы-то вокруг острова много. И рыба хорошая.
Как льды тронулись, пошли за морским зверем: за моржом, котом, нерпой. Но и этого зверя было мало. А всё же Григорий Иванович каждый день поднимал людей:
— Давай, давай. Кто даром хлеб жуёт — тот долго не живёт.
Сам уставал каторжно. Придёт в землянку, упадёт без сил.
Ворочай его, как колоду. Наталья Алексеевна сколько уж раз над ним плакала, причитала:
— Что же это делается? Что делается?
Но только тогда позволяла слезу пролить и слова эти горькие сказать, когда спал муж. А проснётся он, у жены глаза весёлые.
Отдышится Григорий Иванович — и на следующий день опять своё:
— Давай, давай, ребятушки...
Сильнее других оказался, а вернее — не разрешил себе быть слабым.
Михаил Голиков радовался. Как же — зиму не зря просидели. Много-немного, а была рухлядишка. Лебезил белыми лживыми глазами перед Шелиховым. Видел: дело-то идёт. И Шелихов, видать, правильно настоял, чтобы зиму на острову отсидеться. Распогодится, дальше пойдут и шатнут богатство.
— Голова, голова у нас Григорий свет Иванович, — говорил, не зная, как и подластиться лучше.
Но Шелихову до него дела меньше всего было: поперёк не идёт, и то хорошо.
Как-то, уже весной, Шелихов зашёл в избёнку, сколоченную устюжанами для хранения мехов. Непростое занятие хранилище такое сработать. Так надо домишко сей смастерить, чтобы и сухо в нём было, и воздух свободно гулял, ибо меха и сырости не терпят, и дышать должны вволю. Тогда только мех наберёт силу, блеск, крепость. Созреет.