Шелихов. Русская Америка
Шрифт:
Ветер обрушился на судёнышко с такой силой, что галиот чуть на волну не опрокинуло. Измайлов, лёгкие разрывая, гаркнул паруса перекладывать. И ежели бы он не насторожил до того ватажников и, паче чаяния, не так расторопно бросились они исполнять команду — купаться бы ватаге в море. Да только ли купаться?.. Но паруса переложили, и судёнышко выровнялось на волне. Пошло дальше.
Шелихов внимательно вглядывался в берег.
На острове, только чуть отступая от галечной отметины, карабкался вверх непроходимый кустарник. Тут и там, из кустарника,
Судно, поспешая, шло вдоль острова. Мыс за мысом перед глазами открывался. Ровно у борта плескала волна.
И вдруг в шуме однообразном, но гораздо приятном для моряка, Шелихов различил новые звуки. Рёв будто какой-то, рокот, дальние крики.
Галиот между тем мыс, в море выдавшийся, обходил.
Звуки необычные всё усиливались.
Шелихов на Измайлова глаза вскинул и заметил, что и тот прислушивается. Измайлов к Григорию Ивановичу повернулся, сказал:
— Зверь морской...
За мысом открылось лежбище.
Берег будто колебался. Так много на берегу скопилось зверя сивуча, котиковой матки, нерпы... Лежали они от самой волны до крутых скал. Огромные туши двигались, кувыркались, тесня друг друга, возились на камнях. И над всем этим скоплением могучих тел стоял неумолчный, утробный рёв. С берега потянуло ветром, и в ноздри ударило острым, ни на что не похожим запахом лежбища. Пряно пахнуло рыбой, гниющей морской травой, и всё это сильно перебивал особый дух могучего зверя, вольно расположившегося на солнце.
Измайлов приказал убрать паруса. В клюзе загремела якорная цепь. Судно, на волне покачиваясь, остановилось.
Шелихов поднял подзорную трубу. Рядом стоящий Михаил Голиков горячо и быстро зашептал:
— Вот уж зверя-то. Давай к берегу, Григорий Иванович.
Стада этого никто не знал. Бывали здесь русские люди, и не раз, но ни от кого об этом стаде Шелихов не слышал. Сообщали — есть стадо на Командорах, на Тюленьем острове, а об этом и слуху не было.
— Ну, ну, — торопил Михаил.
Шелихов медлил с ответом. Молчал и Измайлов. Голиков же, в фальшборт вцепившись, вот-вот, казалось, прыгнет за борт. Богатство — да ещё какое! — лежало на берегу. И надо было только колотушку потяжелее взять в руки и бить направо и налево. Бить и собирать драгоценные шкуры ворохами.
Шелихов прикинул так: «Спустить сейчас ватагу на берег за зверем, потом шкуры мочить надо, мять, выделывать, сушить — времени пройдёт много. А «Симеон и Анна» у Уналашки ждёт. Нет, не до охоты сейчас. Останавливаться нельзя. Зверь ещё впереди будет».
— Нет, — сказал, — на остров пойдём.
— Как?! — изумлённо и испуганно воскликнул Михаил. — Вот он, зверь-то. Бери только...
Лицо у него сморщилось, собралось неестественно в кулачок. Губы нехорошо смялись.
— Нет, — ещё раз повторил Шелихов. — К Уналашке идти надо. Зверь от нас не уйдёт.
— Ну, знаешь, Григорий Иванович. —
— Люди не ждут, — глянул ему в глаза Григорий Иванович, — разумеешь?
Голиков отступил на шаг и головой затряс. Забормотал слова неразборчивые.
Но Григорий Иванович ещё раз повторил, обрезав:
— Нет.
На том разговор и кончился.
К Уналашке подходили через несколько дней.
Шли в дождевой мороси, реденьком тумане, но с ветерком. Узлов пять судно делало, поставив брамсели. Туман разлетался под бушпритом, тёк над водой. А море всё в ряби дождевой. Посмотришь и плечами передёрнешь: знобко так-то станет. У мужиков лица были бледные, хмурые. Измайлов покрикивал. Бодрил команду.
Остров Уналашка показался слева по борту. Выступил из моря крутой гривой сопок. Прибойная волна толкалась в прибрежные камни, одевала их пеной. К бережку такому не подойдёшь. Расшибёт. Распорет о камни.
Надо было искать подходящую гавань.
Пошли вокруг острова.
Шелихов беспокойно шарил глазами: где паруса «Симеона и Анны»? Бежал взглядом по волнам, по бухточкам, врезающимся в остров. Но парусов не было.
Ладонью лицо, мокрое от дождя, вытирая, Шелихов всё вглядывался и вглядывался в колеблющиеся в тумане очертания острова. Угрюмые берега. Тяжёлые скалы. Туман ползёт серый по скалам, по кустарнику. Цепляется за ветви. На такую землю человеку не очень-то хочется, хоть он и давно истосковался по берегу. Это как в избу зайти заброшенную. Толкнёшь дверь, висящую косо на ржавых петлях, и она застонет, жалуясь, и нехотя сени перед тобой откроет. Полы щелясты, по которым давно никто не ходил, дрязг и мусор в углах, а в лицо пахнет нежилым духом древесной гнили и холодного горького дыма. И дальше, через порог, ступишь только по великой нужде.
А есть избы, что и за версту к ней тянет путника. Дымок над крышей весёлый, и оконца приветливо светят, как улыбку дарят. Здесь уж ноги сами поспешают.
Так и острова в океане. Есть такие, что навстречу моряку из воды, как праздник, встают.
— Земля! — закричат с мачты. — Земля!
И в голосе этом столько ликующей радости, что иной, и век на сухопутье проживя, такого не услышит.
Но есть и иные, к которым судно и из дальнего плаванья подходит, а его будто тянут на верёвке.
Хмуро и неприветливо взглядывала Уналашка на моряков.
Шелихов осунулся за последние дни, нос вытянулся. Волновался много.
Вдруг, как в сказке волшебной, за скалой открылась бухта — и широка, и удобна, и защищена от ветра. А бережок за гладью бухты — ну луг прямо-таки российский. Ровный, зелёный, манящий. Избёнки только на краю его не торчало, да коровёнок с колокольцами на шеях не было видно.
Измайлов повеселел, глядя на лужок тот. Мигнул Шелихову на зелёную травку.
У капитана губы были синие. С ночи стоял на вахте. Сырость проняла до нутра.