Шелихов. Русская Америка
Шрифт:
Водку выпил, глазки по-птичьи прищурив, и из-за стола поднялся.
— Не буду мешать встрече дорогой, — сказал, — я на минутку только забежал почтение засвидетельствовать.
Шустренько из комнаты выбежал. А в голове всё то же вертелось: «Хе, хе... Герои... И что лезть-то на стену? Своё знай: в карман положил рублик — вот оно и здорово. А то замахнулись державы границы раздвинуть... Блажные или дураки вовсе?»
Иван Ларионович ещё больше заскучал после визита Коха. Ладонь на глаза положил и вроде бы отгородился от Шелихова. Понял, о чём думал
Шелихов качнулся с лавки к Голикову. За локоть его взял крепко, подтащил к окну.
— Ты что, — сказал, — на этого сморчка смотришь. Да ему и ясный день — ночь тёмная. Нам ли его головой жить, думками его печалиться? Вот куда гляди, — распахнул окно, — вот на чём глаза востри... — Во всю ширь за окном море сверкало, играло, искрилось, вольно над волнами гулял ветер, завивая белые барашки. — Вот наше поле, — сказал Шелихов голосом, набравшим силу, — и нам на нём пахать... Нам!
Повернулся, схватил со стола шпагу и вновь к Ивану Ларионовичу оборотился.
— Так неужто тебя вот эта вот игрушка, — он потряс шпагой, — в смущение привела? — Швырнул шпагу на стол, и она звякнула жалко. Наклонился, жадно вглядываясь в глаза Голикова. — Ну, ну же, Иван Ларионович?
— Да что уж, — забормотал Голиков, — конечно, что там... Конечно...
— Вот так-то, — облегчённо вздохнул Шелихов и в плечо Ивана Ларионовича толкнул сильной рукой.
— Мы своё, — сказал, — сработаем.
А между тем на землях новых случилось страшное.
Евстрат Иванович слышал и от ватажников, и от тайонов местных, что и в заливе Льтуа, и в Кенайском заливе видели корабли чужие. Выйдут из тумана, пройдут вдоль берегов и растают в морской дали, как их и не было. По флагу, как рассказывали, понял: корабли те — испанские.
Евстрат Иванович покачал головой.
Ну, это бы всё ничего. Мало ли какие корабли по морю ходят. Смущало то, что испанцы, в русские владения приходя, на Кадьяк не пожаловали и ни единым словом с русскими не обмолвились. Отчего бы это?
Евстрат Иванович морщил лоб, силясь уразуметь, что стоит за тем, и, решив — не к добру такое, задумал в Кенаи направить десяток мужиков.
Крепостца в Кенаях стояла, ещё Григорием Ивановичем поднятая, но ватажка там оставлена небольшая. С кенайцами мир установился полный, и думалось, больше людей здесь держать ни к чему. Боязни никакой не было. А тут встревожился Евстрат Иванович. Решил: «Так понадёжнее будет. Что там ещё за корабли испанские? Да и что ждать от них?»
Сколотил новую ватажку, во главе её Устина поставили. Жаль было Устина отправлять. Нужен он был на Кадьяке, но другого для дела такого Деларов не нашёл.
— Что уж, — сказал, — не хватать здесь тебя будет, но... — Руками развёл: — Дело, брат, дело такое...
Устин сам выбрал мужиков, которые с ним идти должны. Взял устюжан, трёх добрых парней — Кильсея, что полюбился ему знанием тайги да и местного промысла; других мужиков выбрал не хуже.
Сборы
Евстрат Иванович обнял Устина, хлопнул ладонью по крепкой костистой спине, и — паруса подняли. Байдары в море устремились.
Устин смотрел, как уходил вдаль берег, как истаивали в текучем весеннем воздухе башни крепостцы, и в груди у него тяжесть наливалась. Нехорошо, томно. Словно бы чувствовал — в последний раз видит крепостцу, не одно бревно которой им положено. Да что брёвна? Крепостца та в бухте Трёхсвятительской каждому ватажнику родным домом стала. Здесь первый шаг на земли новые сделали, бедовали и холодали на берегу этом, обстроились с великим трудом, хозяйство завели — вон дымки-то к небу поднимаются, крыши под солнцем поблескивают тёсом свежим, ну совсем русская, родная деревня, что на Вологодчине милой или Рязанщине. Да здесь же и не одного товарища в землю уложили. Кресты-то за крепостцой стояли в ряд. Нет, трудно было расстаться с Кадьяком. Вот оно какое сердце-то человеческое: за что не дорого плачено, того и не больно жаль, а коли труд вложил — к тому живым прикипел.
Отвернулся Устин от берега, не стал душу травить.
— Ну, ребята, — сказал, — стреми парус!
Байдара на волну взбежала бойко, развалила пенную гриву на две пелены. Паруса ветер надул и запел, запел вечную свою песню в нехитром такелаже: «У-у-у...» Из бухты вышли, и утёсы высокие закрыли крепостцу. Впереди было только море, игравшее волной невысокой. Море хорошее, по такому идти можно хоть за край света. Но всё же предчувствие беды сдавило Устину горло.
В Кенаи, однако, дошли благополучно.
Перво-наперво Устин решил осмотреть крепостцу. Разобраться, что и как.
Всем в Кенаях заправлял Тимофей Портянка — голиковский приказчик из Охотска. Мужик росту невысокого, с бойкими глазами и языком, вертевшимся, как мельничье крыло на ветру. Но хотя много говорил Тимофей Портянка, а дело в крепостце вёл как должно. Промышляли зверя ватажники добро, и было чем похвастаться Тимофею, когда он Устина в лабазы привёл.
Мехов запасли много, да и выделаны они были так, что только и скажешь: молодцы ребята. Путину весеннюю провели в Кенайской крепостце, тоже пальцы не растопыривая. Целый лабаз накатали бочек солёной рыбы. Юколы навялили.
— Ну что? — спросил Тимофей так, будто в лавке товар предлагал, и подмигнул хитрым глазком. Видно было, доволен он: вот-де, мол, как у нас, и хотя тебя прислали сюда вроде бы для проверки, но ты ещё и поучиться у нас можешь.
Да всё бы ничего, только вот за всем этим забыл Тимофей Портянка о самой крепостце. И Устин ходил, ходил с ним и больше и больше хмурил брови. Стены кое-где завалились, избы поосели, ров вокруг стены обрушился во многих местах, и вода из него ушла. За такой стеной — понимал Устин — в случае опасном долго не продержишься.