Шелк
Шрифт:
Они не смыкали глаз дотемна, сидя на лужайке перед домом, друг возле друга. Элен говорила о Лавильдье, о долгих месяцах ожидания, об ужасе последних дней.
— Ты умер.
Сказала она.
— И на свете не осталось ничего хорошего.
52
Шелководы Лавильдье взирали на тутовые деревья, покрытые листьями, и видели свою погибель. Бальдабью раздобыл несколько новых кладок, но личинки умирали, едва показавшись на свет. Шелка-сырца, полученного от немногих сохранившихся партий, еле хватало, чтобы загрузить две из семи местных
— У тебя есть какие-нибудь мысли? — спросил Бальдабью.
— Одна, — ответил Эрве Жонкур.
На следующий день он объявил, что за лето собирается разбить вокруг своего дома парк. И подрядил с десяток-другой односельчан. Те обезлесили холм и сгладили косогор, полого спускавшийся теперь в низину. Стараниями работников деревья и живая изгородь расчертили землю легкими, прозрачными лабиринтами. Разнообразные цветы сплелись в причудливые куртины, открывшиеся словно шутейные прогалины среди березовых рощиц. Вода, позаимствованная из ближней речки, сбегала фонтанным каскадом к западным пределам парка, собираясь в небольшом пруду, обрамленном полянками. В южном урочище, меж лимонных и оливковых деревьев, из дерева и железа соорудили огромную вольеру, казалось повисшую в воздухе, точно вышивка.
Работали четыре месяца. В конце сентября парк был готов. Никто еще в Лавильдье не видывал ничего подобного. Поговаривали, будто Эрве Жонкур пустил на это все свое состояние. Будто вернулся он из Японии каким-то не таким, не иначе как больным. Будто запродал кладку итальяшкам и набил мошну золотом, упрятанным в парижских банках. А еще поговаривали, что, ежели б не его парк, — окочурились бы все с голоду в тот год. И что был он шельмой. И что был он праведником. А еще — будто нашло на него что-то, ровно напасть какая.
53
О своем хождении Эрве Жонкур сказал только то, что яички шелкопряда раскрылись неподалеку от Кельна, в местечке под названием Геберфельд.
Спустя четыре месяца и тринадцать дней после его возвращения Бальдабью сел перед ним на берегу пруда у западных пределов парка и сказал:
— Рано или поздно ты все равно расскажешь кому-нибудь правду.
Сказал негромко, через силу, ибо сроду не верил, что от правды бывает хоть какая-то польза.
Эрве Жонкур устремил взгляд в сторону парка.
Стояла осень: повсюду разливался обманчивый свет.
— Когда я увидел Хара Кэя в первый раз, на нем была темная туника. Он неподвижно сидел в углу комнаты, скрестив ноги. Рядом лежала женщина. Она положила голову ему на живот. У ее глаз не было восточного разреза. Ее лицо было лицом девочки.
Бальдабью слушал молча. До последнего слова. До поезда в Геберфельд.
Он ни о чем не думал.
Он слушал.
Его больно кольнуло, когда под конец Эрве Жонкур тихо сказал:
— Я даже ни разу не слышал ее голоса.
И, чуть помедлив:
— Какая-то странная боль.
Тихо.
— Так умирают от тоски по тому, чего не испытают никогда.
Они шли по парку вместе.
Бальдабью произнес всего одну фразу:
— Откуда, черт подери, этот собачий холод?
Всего одну.
Как-то вдруг.
54
В начале нового, 1866 года Япония официально разрешила вывоз яичек шелковичного
В следующем десятилетии одна лишь Франция будет ввозить японского шелкопряда на десять миллионов франков.
С 1869, после открытия Суэцкого канала, весь путь до Японии займет не больше двадцати дней. И чуть меньше двадцати дней — возвращение.
Искусственный шелк будет запатентован в 1884 французом по фамилии Шардонне.
55
Спустя полгода после его возвращения в Лавильдье Эрве Жонкуру пришел по почте конверт горчичного цвета. Вскрыв конверт, он обнаружил семь листов бумаги, испещренных мелким геометрическим почерком: черные чернила, японские иероглифы. Кроме имени и адреса на конверте, в послании ни слова латинскими буквами. Судя по штемпелю, письмо отправили из Остенде.
Эрве Жонкур долго листал и разглядывал его. Письмо напоминало каталог миниатюрных птичьих лапок, составленный с невменяемым усердием. Хотя и это были какие-то значки. Иначе говоря, прах сгоревшего голоса.
56
Несколько дней подряд Эрве Жонкур носил письмо с собой: сложенное пополам, оно покоилось у него в кармане. Переодеваясь, он всякий раз перекладывал и письмо. Но ни разу не заглянул в него. Он лишь ощупывал его рукой, пока говорил с испольщиком или ждал ужина, сидя на веранде. Как-то вечером он стал рассматривать письмо против лампы. У себя в кабинете. На просвет следы птичек-малюток сливались в глухой, неразборчивый клекот. Они гомонили либо о чем-то пустяковом, либо, напротив, способном перевернуть всю жизнь. Выведать истину было невозможно, и это нравилось Эрве Жонкуру. Появилась Элен. Он положил письмо на стол. Она подошла поцеловать мужа, как делала каждый вечер, прежде чем удалиться в свою комнату. Когда Элен нагнулась, ночная рубашка слегка разошлась у нее на груди. Эрве Жонкур увидел, что под рубашкой у нее ничего не было и что ее груди были маленькими и белоснежными, как у девочки.
Четыре следующих дня он жил привычной жизнью, нисколько не меняя благоразумно заведенного распорядка. Утром пятого дня он надел элегантную серую тройку и поехал в Ним. Сказал, что вернется засветло.
57
На рю Москат, 12 все было в точности как три года назад. Праздник так и не кончался. Девушки были как на подбор, молоденькие и француженки. Тапер наигрывал под сурдинку мотивчики, отдававшие Россией. То ли от старости, то ли от какого подлого недуга, но он уже не запускал в волосы правую руку и не приговаривал себе под нос:
— Вуаля.
Он только немо замирал, растерянно глядя на свои руки.
58
Мадам Бланш приняла его без единого слова. Черные лоснящиеся волосы, безукоризненное восточное лицо. На пальцах, словно кольца, крохотные ярко-голубые цветки. Длинное белое платье, полупрозрачное. Босые ноги.
Эрве Жонкур сел напротив. Вынул из кармана письмо.
— Вы меня помните?
Мадам Бланш неуловимо кивнула.
— Вы снова мне нужны.
Он протянул ей письмо. У нее не было ни малейших оснований брать это письмо, но она взяла его и раскрыла. Проглядев один за другим все семь листов, она подняла глаза на Эрве Жонкура.