Шеломянь
Шрифт:
И вот в руках шамана зарокотал бубен. В этих звуках не было ни мелодии, ни ритма, больше всего голос бубна напоминал предсмертный хрип. Но бубен словно пустил время вспять, хрип сменился визгом сабли, а тот – дробным топотом копыт на галопе. Невидимый конь мчался все быстрее и быстрее. Ни один скакун в степи не мог ехать так быстро, но невидимка не знал усталости. И Тарсук почувствовал, хоть и не знал, как именно, что на этом коне шаман въехал в мир духов. Здесь, в юрте, осталось его тело, а дух был далеко, и глаза шамана видели нечто недоступное
Шаман поднял чашу с кумысом и выплеснул ее содержимое в огонь очага.
– Духи верхнего мира, примите жертву, – сказал шаман, и слышна была в его голосе не просьба – приказ.
Угли в очаге зашипели, и огонь вспыхнул с новой силой, словно кумыс мог гореть.
Кумыс. Скисшее кобылье молоко.
Остатки кумыса шаман вылил себе на руки и завертелся в безмолвном танце вокруг сидевшего на корточках Тарсука. Изредка шаман бил в бубен, прислушиваясь к еле заметному гудению туго натянутой кожи.
– Ты знаешь, что делать, хан. – И снова в голосе шамана был не вопрос, а приказ.
Тарсук встал и подошел к очагу. Из висевших на поясе ножен хан вытащил длинный кинжал и привычным движением опытного воина полоснул себя по левому запястью. Теперь рука долго не сможет удержать щит, но пробиться к одержимому духу Кобяка можно только через кровь родственника.
Кровь с запястья часто закапала на мерцающие угли. Еще в воздухе языки пламени обвивали багровые капли, сливаясь в единое целое.
– Духи нижнего мира, примите жертву!
Огонь танцевал, подчиняясь участившимся ударам в бубен, и шаман подпрыгивал в такт огню.
Кровь.
Не прекращая движения, шаман схватил рукой еще одну чашу с кумысом. Бубен продолжал рокотать, хотя ладони не били уже по его коже. Наполненную чашу шаман подставил под кровавую капель, текущую с разрезанного запястья Тарсука. И кровь смешалась с кумысом.
Молоко и кровь.
Эту смесь шаман вылил на себя, и волчья шкура вздыбилась, а из оскаленной пасти зверя Тарсук услышал нечто, похожее на человеческий стон.
Шаман вертелся вокруг очага и Тарсука все быстрее, и все громче гудел бубен от неведомых ударов, и все выше было пламя, так что его языки вырывались через отверстие в крыше юрты к ночному небу, словно желая слизать звезды.
Кровь и молоко.
Тарсук чувствовал, как брызги с мокрой волчьей шкуры попадают ему в лицо, но шаманский танец обездвиживал, и нельзя было даже поднять руку, чтобы утереться. Шаман вертелся уже на одном месте, высоко подпрыгивая над пламенем очага, и каждый раз при касании с землей кричал, словно это доставляло ему сильную боль.
После одного из прыжков шаман уже не опустился на пол юрты, а завис спиной вниз над очагом. Волчья шкура упала с его плеч на огонь, который в один миг угас, словно испугавшись приближения хищника. Хан Тарсук ожидал почувствовать запах паленой шерсти, но ошибся. В юрте разлился терпкий аромат, чем-то схожий с запахом чабреца, только более резкий.
Сами собой зазвенели амулеты на балахоне
Тарсук старался не уснуть, силясь разглядеть шамана в наступившем мраке. Тело шамана недвижно висело над очагом, а магические амулеты неумолчно играли музыку потусторонних миров. Неожиданно шаман заговорил, но это был не его голос:
– Я вижу тебя, Посланник Ньярлат-хотеп! Пнглуи мглунаф Рлайх унахнагл фтагн!
– Й’аи’нг’нгах х’и – л’геб ф’аи’тродог, – глухо, с отвратительными присвистами ответил грубый голос из распахнутого рта шамана.
Лицевые мускулы шамана потекли, словно воск, и Тарсук увидел преображение. Внутри шамана уживались два существа. Внешности одного из них не было описания, только чувство – неизмеримый ужас! Второй собеседник был человеком. Тарсук знал его, но никак не мог вспомнить откуда же.
Шаман затих, к нему вернулось его собственное лицо. Все это Тарсук видел ясно, поскольку от волчьей шкуры шло все более яркое синее свечение. Лицо шамана было умиротворенным, но синий свет, пробивавшийся снизу, придавал ему мерзкий оттенок начавшегося разложения.
Но кто сказал, что на очаге лежала только шкура? С потухших углей поднялось сильное тело хищника, и Тарсук взглянул в отливающие зеленым волчьи глаза. Волк одним прыжком очутился на висящем в воздухе шамане и улегся на него, прикрывая от льющегося сверху, через отверстие в потолке юрты, звездного света. Он обхватил лапами тело шамана, и два тела, слившись в одно, завертелись веретеном над потухшими углями. Затихший было бубен снова загудел в такт бешено стучавшему сердцу Тарсука, а амулеты лязгали в необъяснимой злобе, словно зубы выбеленного непогодой лошадиного черепа, сдвинутого с места недобрым степным ветром.
Ушел в небо, напугав гаснувшие в свете розового рассветного пояса звезды, громкий тоскующий волчий вой, и на очаг опустилась седая шкура. На волчий мех рухнул сверху шаман, словно исчезла незримая опора, державшая его в воздухе.
И затих бубен.
И раны Тарсука закрылись сами собой, а окровавленные ладони очистились.
Камлание закончилось.
Уже кричали первые петухи, забравшись на макушки половецких веж, и сонные кони сгоняли с себя ленивыми шлепками хвоста первых насекомых.
– Я умер, – сказал шаман, не раскрывая глаз.
Хан Тарсук молчал, вслушиваясь в хриплое дыхание шамана. Разговоры будут потом; сейчас, выходя из транса, шаман пророчествовал.
– Я давно умер, – продолжил шаман. – Почему я не погребен? Скажите шаману… Почему я не погребен? Он знает, где я выбрал место для кургана…
Тарсук узнал голос. Оказывается, шаман не видел свое будущее, как ошибочно решил вначале хан. Устами шамана говорил дух Кобяка, и говорил невероятные, безумные вещи.