Шемячичъ
Шрифт:
— Но те, так или иначе, будут сражаться против хана, и он их жаловать не станет. Врагов не жалуют…
— А нас, — не стал выделять родителя Василий, чтобы не задеть его гордости, — значит, поддержит?..
— Да, если мы, чадо, выступим его союзниками…
— Так у него, насколько я сведом, есть уже союзник — великий князь литовский и польский король Казимир Ягеллович, — отпив глоток медового взвара, вновь поднял взор на родителя Василий. — С какой стати нас в союзники брать, коли по приказу литовского князя мы и так в союзном войске окажемся?
— Так-то оно так… — прямо всей пятерней почесал Иван Дмитриевич бороду, курчавя волосы, что делал в минуты
— Это еще почему? — искренно удивился юный рыльский наместник.
— Да Ивашка-то не дурак, — не скрывая сожаления и разочарования, пояснил Иван Дмитриевич, — хана крымского Менгли-Гирея против Казимира настроил. Тот уже со своими крымчаками в киевской округе села и грады огню предает, людей полонит. Мне приказано с воями нашими оружно явиться в войско литовское, чтобы против Гирея идти. Потому не могу я к Ахмату идти… Казимир Ягеллович сочтет мое самоуправство неисполнением его воли. Может удела лишить… Что тогда?.. А вот ты, сын, — взглянул он в упор черными в сумрачном свете немногих свечей глазами, — мог бы с небольшой дружиной рыльской к Ахмату в союзники пойти. На твой счет никакого распоряжения от литовского князя не поступало. Как мыслишь?
— Против татар крымских — я с радостью, батюшка, — поднял взор карих глаз на родителя Василий. — Но против русских людей с басурманами — уж уволь. Христом богом прошу! Уволь.
— Так-то ты, значит, родительское слово блюдешь да исполняешь! — стукнул кулаком по столешнице князь.
Стукнул так, что не будь столешница из дубовых досок, ладно подогнанных друг к другу, то непременно обломилась бы. Подпрыгнули, кособочась, блюдца, чаши и кружки с напитками. Стоявший на столе подсвечник с тремя восковыми свечами тоже сделал гопака и, не схвати его Василий за тонкую бронзовую, с серебряной отделкой талию, точно бы грохнулся на пол. Одна свеча погасла, а язычки пламени двух других, затрепетали, как испуганные бабочки. Скомкано-рваные тени побежали по стенам, потолку и полу светелки. Встревоженным роем рванули мухи подальше от столешницы, ища спасения в сумраке дальних углов. В темных углах притихли назойливые переговорщики сверчки.
— Прости, батюшка, — попытался юный князь умилостивить зрелого. — Что угодно исполню, только не…
— Пошел вон! — грозно молвил тот и как-то сжался, скукожился, сделавшись сразу и меньше в росте, и беспомощней.
Не получилось разговора между отцом и сыном. Нашла коса на камень. Сыпануло искрами, обожгло души обоим.
Утром следующего дня Василий Иванович боялся показаться родителю на глаза. Страшился гнева. А еще понимал, что в словах родителя имелась своя правда.
Горькая, обидная, выстраданная годами скитаний с отцом и матушкой по градам Руси, страшась мести великого князя московского Василия Васильевича Темного. Да, не от хорошей жизни бежал он с матушкой своей, княгиней Софьей Дмитриевной, в Литву. Не от хорошей. И в Литовской Руси, хоть и получил удел в семнадцать лет, но еще долго был во власти Казимира Ягелловича и матушки. Княгиня Софья Дмитриевна, сказывали, слыла женщиной строгой и суровой. Дворовых своих могла не только дланями отхлестать, что дело обычное, но и по-мужски кулаком попотчевать. Это она долго не разрешала сыну своему, Ивану Дмитриевичу жениться — все не могла достойной пары подыскать. И та невеста ей была нехороша, и другая неказиста. Правда, потом она все же остановила свой взгляд на молоденькой внучке Ивана Андреевича Можайского,
Тут Василий с грустью улыбнулся своим непростым мыслям и тому, что бабку, княгиню Софью Дмитриевну, он видел совсем мало. Запомнилась она ему сухонькой старушкой с остреньким носом, тусклым взглядом и в черном одеянии. И совсем не строгой. А вскоре вдовая княгиня решила уйти в женский монастырь. Как поговаривали дворовые, свои и мужнины грехи отмаливать. Успела ли она отмолить грехи или нет, то осталось тайной, но была она после своей смерти погребена в монастыре в иноческом сане под именем Марии.
Конечно, обида жила в сердце родителя постоянно. Обида за смерть отца Дмитрия Юрьевича Шемяку. Обида за изгнание из Руси. Обида за свой род Юрьевичей, в котором он остался один как перст. Ибо оба брата отца, его родные дядья Василий Юрьевич Косой и Дмитрий Юрьевич Красный, также преследуемые Василием Темным, умерли еще раньше2. Именно обида заставляла его если не делать чего-то во вред великому князю московскому Василию Темному, а потом и Ивану Васильевичу, то постоянно думать о мести. А тут вроде бы и случай… Как не воспользоваться?.. Вот он и решил, ибо слаб человек, забыв, что ордынцы всем русским людям вороги наипервейшие. И даже в расчет не принял того, что великого князя Василия Васильевича Темного давно нет на белом свете, что сын его Иван Васильевич еще никакого вреда вроде бы не причинил.
Но князь сам пришел к сыну. Был одет по-походному. Темно-карие глаза его смотрели грустно и устало. «Наверное, не спал всю ночь», — почему-то подумал Василий, также почти не спавший от горестных раздумий..
— Прости за вчерашнее. Бес попутал да и хмельного зелья хлебнул лишнего… — повинился тихо.
— Прости и ты меня, батюшка, — всем своим существом подался Василий Иванович к отцу.
— Уже простил, — похлопал тот дланью по плечам чада своего. — Возможно, сын, ты и прав… Не стоит нам, князьям русским, врагам Руси помогать. Худо ли, бедно ли, но в своем доме мы должны разбираться сами…
Василий молча уткнулся в широкую грудь отца. Не хотел показывать слабости, подкатившего к горлу кома, а к глазам — влаги. Да и надежней так как-то было на груди отцовской… как в детстве.
— Ты вот что, сын… — легонько отстранил старый князь молодого. — Ты мою духовную грамотку возьми-ка… — протянул Василию пергаментный свиток с княжеской печатью. — Все-таки на войну иду, не на пир. Впрочем, и на пиру всякое случается, — усмехнулся грустно, одними уголками глаз.
Василий не спешил взять грамотку.
— Не стоит батюшка. Бог даст — живым и здравым вернешься.
— Бери, бери, — насупился отец. — Конечно возвернусь. Наш род в сечах крепкий, живучий… Я это, — встряхнул грамоткой, — на всякий случай… Удел-то должен за тобой остаться. О том и великому князю литовскому Казимиру Ягелловичу отпишу.
— Спасибо за доверие, батюшка, — взял свиток Василий. — Пуще глаз хранить его буду.
— Храни, как положено; но глазами, сын, не разбрасывайся. Трудно без глаз-то… И береги матушку. У нас с ней всякое бывало. Но то — наше дело, и Бог нам судья… А ты — береги!