Шемячичъ
Шрифт:
— Можно и с дружиной, — не моргнул и глазом дьяк, — можно и без дружины. Мы сопроводим.
Провожая князя в Москву, княгиня зарыдала. Женское сердце — вещун, и оно предвещало беду.
— Не плачь, дура, — бодрился князь. — Еще не покойник. Два раза случалось — обеливался, оправдаюсь и в третий. Бог троицу любит… Ты лучше за хозяйством присмотри, пока меня не будет, — намекнул он супруге, чтобы спрятала драгоценности и злато с серебром. — Да о дочерях подумай — невесты ведь…
Но зареванная княгиня вряд ли поняла намек.
Вместе
— Этих-то зачем? — хмурился князь.
— Не ведаю, — скороговоркой отбоярился дьяк. — Приказано…
Он-то знал, что Кислинский и Настасьич являлись главными доводчиками на своего господина, но ему было велено князю об этом, под угрозой смерти, не сказывать. Вот он и помалкивал.
17 апреля рыльский и северский князь Шемячич, сопровождаемый московским служивыми людьми и дьяком Елизаром, был в первопрестольной.
— А Москва все растет да ширится, — отметил он подавленно появление новых застроек и улиц в столице.
— Все по воле государя нашего… — подчеркнул дьяк с благоговением.
— И куда же направимся? — задал вопрос князь.
— В Кремль, конечно, к государю, — не задумываясь, отозвался государев поверенный.
Прибыли в Кремль, но государь не пожелал встречаться с рыльским князем: «Недосуг мне с изменником общаться. Пусть его судит боярская дума». Это насторожило и обескуражило Василия Ивановича, еще надеявшегося, возможно, на закорках души, на самом ее краешке, на благополучный исход.
А 18 апреля перед боярской думой Василий Иванович был обличен в измене, в том числе и главными доводчиками — Янушем Кислинским и Дмитрием Настасьичем. В качестве основных доказательств фигурировала копия грамоты, сочиненной Кислинским к киевскому воеводе и ответ того из Киева.
Рыльскому князю хотелось крикнуть: «Так это же сам Кислинский и сочинил!.. — Но рассудок, не затуманенный обидой и гневом, подсказал: — Молчи! А то сам себя и уличишь… Хуже будет». И князь прикусил язычок.
Молча выслушивал обличительные речи того же Кислинского. Хоть и с запозданием, но понял, что тот давно уже снюхался с московскими служивыми людьми да дьяками и следил за ним. Мало того, подлый Януш по их указке и подбил князя на погибельное письмо… И только в сконцентрированном во взгляде презрении явственно читалось: «Иуда!». А когда последовал вопрос думного дьяка: «Признает ли он вину?» — ответил, сглотнув ком неподатливой слюны: «Нет!». Так же молча, к тому же с презрительным, брезгливым видом, прослушал путаные обличительные речи Настасьича и тоже ответил «Нет!» на вопрос дьяка.
— Не делай людям добра, — горько усмехнулся Шемячич, когда по приговору боярской думы его, князя и прямого потомка Дмитрия Донского, брали в железа, — не получишь и зла.
Но его слова лишь вызвали ироничные улыбки у бояр, вершивших по слову государя суд и расправу. В Москве и не такое видали: давно ли сам великий князь и государь всея Руси вместе с матушкой своей Софьей Фоминичной был в опале… А разве племянник государев Иоанн Иоаннович не умер в заточении?! Так что Москву ни слезами, ни клятвами, ни кровным родством
Шемячич попытался воззвать о милосердии к митрополиту Даниилу. Но моложавый митрополит Даниил, сменивший более милосердного предшественника Варлаама, лишь сурово взглянул в его сторону и ни слова, ни полслова в защиту.
«Так будьте вы все, до двенадцатого колена, прокляты, — зло и бессильно блеснул очами Шемячич, пошевелив сухими, потрескавшимися от горьких дум и переживаний губами. — Пусть каждый, посеявший зло, пожнет его стократно! А сам-то ты лучше? Сам разве не сеял зла? — верткой жалящей змейкой скользнула под черепом изобличительная мысль. — Такой же, как и они… Тогда и я вместе с ними…»
На следующий день Василий Шемячич был отправлен под стражей в Троицко-Сергиевский монастырь, где должен был находиться в узилище до скончания своего века. И уже там, потеряв счет дням и ночам, окруженный четырьмя гнетущими душу стенами и молчаливыми стражниками-монахами, узнал от игумена, что супруга его вместе с дочерьми, лишенная не только богатств, но и сенных девок, была привезена в Москву.
«Знать, баба-дура за слезным воем не поняла моего прощального слова выдать девиц замуж и спрятать богатства до лучших времен…» — вяло подумал Шемячич под тихое потрескивание свечи, принесенной игуменом. Однако спросил иное:
— И где же они?
— В Суздальско-Покровском девичьем монастыре. Пострижены в монахини…
— Насильственно? — задал узник очередной вопрос, хотя отчетливо понимал его бесплодность.
Добрый игумен на этот вопрос лишь пошевелил губами.
— А с сыном как? С Иваном…
— Этот сам хочет принять иноческий сан. К нам просится… Хочет быть ближе к матушке и сестрам. А тебе помогать молитвами…
— В деда пошел, — понурился головой Шемячич. — Тот, как вышел их татарского плена, тоже в монастырь ушел. Только в наш монастырь, в Волынский… Все свои грехи отмаливал да за нас, грешных, перед Господом радел. Видать, не дорадел…
— Не гневи Господа! — строго заметил игумен.
— А тут хоть гневи, хоть не гневи, конец один: узилище да смерть, — вспомнил о прежней гордости князь. — Ты, мних, лучше скажи, что с супругой сына Ивана стало да с его сыном Юрием. Поди, бедствуют?
— Не бедствуют, — успокоил игумен шепотом. — Они ныне под покровительством Глинских. Ведь Елена, дочь князя Василия Глинского, ныне супруга государя. Словом, позаботились Глинские о сестре своей Анастасии и о ее чаде.
— Вот и, слава Богу! — вздохнул облегченно узник. — Может, хоть ему в жизни повезет?..
— Дай-то Бог! — осенил себя крестным знамением игумен, заставив движением руки и широкого крыла рукава рясы язычок пламени свечи нервно заметаться от дуновения затхлого воздуха. — Я пойду, — заторопился он. Но Шемячич придержал:
— Постой, ради Бога… Вот ты сказал, что Елена Глинская стала супругой великого князя, а что стало с первой его супругой, Соломонией?.
— Она там же, где и супруга твоя, — от двери узилища, не оборачиваясь, глухо отозвался игумен.
И, сгорбившись, покинул поруб узника. Возможно, навсегда…