Шепот в ночи
Шрифт:
– Все кончилось, Кристи, – прошептал Бронсон, обнимая меня покрепче. – Я обещаю тебе… все кончено.
Эпилог
Все и кончилось, и только начиналось. Как-то во время одной из наших обычных прогулок по пляжу, когда я была маленькой девочкой, мы с мамой наткнулись на мертвую рыбу, лежащую на песке. Мне было страшно видеть ее вот так, без движения, с остекленевшими глазами. Я расплакалась. Мама взяла меня на руки, а набежавшая волна унесла рыбу обратно в море.
– Мама,
– В некотором роде, да, – ответила она. – Она превратится во что-нибудь еще, родится заново.
– Я хочу это увидеть, – потребовала я.
Я была тогда совсем ребенком и думала, что могу управлять солнцем по утрам и звездами по вечерам. Мне всего-то нужно закрыть глаза и сильно-сильно пожелать.
– Мы не можем этого увидеть, – сказала мне мама. – Это слишком большое чудо. Мы просто в это верим. Ты можешь поверить в эту рыбу? – спросила она меня с улыбкой. – Можешь поверить в это волшебство?
Я кивнула, не совсем понимая, о чем она. Я видела, как рыбка покачивалась на волнах, и мне казалось, что она и в самом деле ожила и уплывает. Я хотела верить. У меня до сих пор сохранилась детская вера в то, что прекрасное и хорошее никогда не кончаются.
Взрослея, я поняла, что мы не можем управлять появлением солнца и звезд, но мы чувствуем солнечное тепло, и нас изумляет ночное небо своей красотой. Это и есть – чудо. Я также понимала, что в каждый новый день моей жизни какая-то часть меня умирает, а какая-то рождается.
Мне столько раз хотелось умереть, быть навсегда погребенной в глубоких закоулках моей памяти. Как мне было плохо в те дни и недели, после смерти моих родителей. Казалось, страдания никогда не кончатся, но обещания Бронсона сбылись.
Бронсон постарался не предавать огласке последствия этого случая на пляже. Помутнение рассудка у дяди Филипа не прошло для него бесследно. Он уже не мог выполнять свои прежние обязанности в Катлерз Коув, и ему пришлось остаться в клинике для основательного лечения. Тетя Бет была подавлена поворотом событий. В конце концов она уже не могла спокойно появляться в свете и, забрав близнецов, уехала к родителям.
Джефферсон полностью выздоровел и, когда узнал, что мы переезжаем в Белла Вудс к Бронсону, был на седьмом небе от счастья. Уверена, это событие не мало повлияло на его выздоровление. Миссис Берм быстро стала нам как бабушка, а Бронсон – мудрым, любящим дедом. Переехав к нему, я начала снова играть на фортепиано, как никогда раньше. Летними вечерами он открывал двери балкона, чтобы моя музыка могла спуститься с холма и «все люди в Катлерз Коув могли ее услышать и оценить».
Я окончательно решила, что эта музыка будет моей жизнью. И не важно, как необходим будет отель и какой доход он принесет, для меня он всегда будет на втором месте после музыки. Бронсон владел Катлерз Коув отелем по доверенности. И после меня все его внимание обращалось к повседневному управлению отелем. Я тоже старалась проявлять
Мои мечты уносили меня дальше… в школу искусств, в гастроли по Европе, в огромные концертные залы и, конечно, к Гейвину.
Мы с Гейвином старались проводить вместе столько времени, сколько удается, используя каждую свободную минуту. Наши беседы всегда возвращали нас в дни, проведенные в Мидоуз. Как-то летом мы даже поехали навестить Шарлотту, Лютера и Хомера. Мы взяли с собой Джефферсона, и когда они с Хомером увидели друг друга, всем показалось, что они и не расставались вовсе. Хомер тут же повел Джефферсона посмотреть на лису с лисятами.
– Что слышно про эту Ферн? – спросил Лютер, когда мы все сели обедать.
– Она уехала с кем-то после того, как я прекратила выплачивать деньги на ее содержание. Но не с тем, с кем она была здесь, – сказала я. – Уж по ней я не скучаю.
– И мы тоже, – сказала Шарлотта, и мы все рассмеялись.
Это было чудесное время. Я играла для них на рояле, а когда мы уезжали, то обещали вернуться при первой возможности.
В лето моего девятнадцатилетия меня включили в трехнедельную программу, в планах которой была поездка в Париж, а потом в Вену. Это была концертная поездка, и я ждала ее с нетерпением. Гейвин приехал проводить меня, и мы решили прогуляться по пляжу.
– Я буду скучать по тебе, Кристи, – сказал он. – Всякий раз, когда ты или я уезжаем друг от друга, что-то во мне умирает, и каждый раз, когда я вижу тебя снова, во мне что-то возрождается.
– То же самое происходит и со мной, Гейвин, – призналась я.
– Я ревную тебя к твоей музыке… Она владеет тобой так, как я не могу владеть тобой.
– Не ревнуй, – попросила я с улыбкой. – Музыка действительно наполняет меня огромной радостью, но поделиться ею я могу только с тобой.
– Обещаешь?
– Так будет всегда, – ответила я, но вдруг остановилась и улыбка исчезла.
– Что случилось, Кристи? – спросил Гейвин.
Он проследил за моим взглядом. В воде неподвижно лежала рыба. У меня на сердце вдруг появилась такая тоска и печаль, но вдруг… рыба ударила хвостом, потом еще и еще, словно до этого она просто притворялась мертвой. Набежала волна, и рыбка, нырнув в нее, исчезла.
И как в тот день, когда мама стояла рядом со мной на пляже, я отчетливо услышала ее голос:
– Ты можешь поверить в эту рыбу, Кристи? Можешь поверить в чудо?
Я верила, я буду верить в это всегда. Спасибо тебе, мама, думала я. Спасибо тебе за твой дар веры.
– С тобой все в порядке? – спросил с беспокойством Гейвин.
– О, да, Гейвин, да.
Над океаном в лучах заходящего солнца парили чайки. Я прижалась к Гейвину, и мы пошли дальше, навстречу нашему особенному, яркому новому дню.