Шерас
Шрифт:
Речь молодого воина произвела сильное впечатление на его боевых товарищей. Все внимательно разглядывали обвиняемого, который, победив смертельный страх и поборов слабость, стоял с гордо поднятой головой.
Эгасс медлил, и партикула замерла в ожидании. Этого сурового военачальника, пролившего кровь сотен непокорных, вряд ли можно было разжалобить.
Наконец Эгасс определился. Он решительным шагом направился к ДозирЭ, по дороге что-то шепнув порученцу: видимо, отдал какое-то распоряжение.
— Что ж, я выполню твою просьбу, грономф. Но не ради тебя — таких, как ты, я презираю, а ради твоего отца — Вервилла, который,
С этими словами он что-то взял из рук подбежавшего к нему воина.
«Черный шнурок! — пробежал шепот по рядам цинитов. — Черный шнурок!»
Эгасс накинул на ДозирЭ толстую кожаную бечевку, обмотав ее вокруг шеи три раза, и завязал несколько особых тугих узлов. Наказанный судорожно вздохнул, почувствовав, как грубый шнурок беспощадно стянул ему горло. Послышался одобрительный гул партикулы, приветствующей решение своего военачальника.
Партикулис повернулся, быстрым шагом пересек площадку и скрылся в своем шатре. Один из стражей вынул кинжал и обрезал веревки на руках недавнего пленника.
— Ты свободен. Только Бог мог смягчить сердце нашего сурового партикулиса. Иди в храм и проведи эту ночь в молитвах, воздав должное Божественному, сохранившему тебе жизнь…
После шпаты и других казней, лишавших жизни приговоренных, черный шнурок являлся самым страшным наказанием в авидронской партикуле. Этому наказанию подвергались циниты и даже младшие воинские начальники за неподчинение, воровство, мародерство, оставление поста, трусость… Подразумевалось, что черный шнурок — замена смертной казни, жест милосердия со стороны военачальника. В своих работах знаменитый военный теоретик и полководец Тертапент предположил, что это наказание было введено четыреста лет назад, когда в бесконечных битвах с флатонами авидронские партикулы были настолько обескровлены, что правители старались любым способом сохранить жизнь своим воинам, какую бы провинность они ни совершили.
Впрочем, черный шнурок являлся скорее не заменой казни, а ее отсрочкой. В любой день провинившегося могли вернуть на шпату, стоило ему только слегка оступиться.
Грубая полоска из кожи толщиной в палец повязывалась на шею двумя секретными узлами и напоминала ошейник раба. Шнурок туго затягивался, и наказанный первое время чувствовал себя приговоренным к повешению с уже накинутой на горло и затянутой петлей. Только по истечении нескольких месяцев узел ослабляли, и жуткое ощущение проходило.
Воин лишался званий, если имел таковые, и в течение всего срока наказания не получал плату за служение. Черный шнурок нельзя было ни снимать, ни прятать. Во время его ношения запрещалось надевать наградные платки и фалеры, участвовать в праздничных трапезах, пить вино, посещать акелины, появляться в городских общественных местах — купальнях, Театрах, Ресториях.
Цинит с черным шнурком на шее вызывал общее презрение товарищей по партикуле. К нему относились так же пренебрежительно, как к рабу. Он спал под открытым небом, потому что воины не хотели делить с ним шатер, питался едой, приготовленной из самых негодных припасов. Днем и ночью он выполнял самую черную работу, отправлялся на самые опасные задания.
Обычно провинившийся долгое время, не менее года, ходил с черным шнурком на шее, пока партикулис не прощал его за долгое усердие и не восстанавливал в звании.
Был и более действенный способ получить прощение — для этого следовало совершить подвиг. Надо было только первым взобраться на стену осаждаемого города или поразить в сражении множество врагов.
Когда-то Неоридан Авидронский написал и продал за три кувшина золота монументальную картину, где были изображены авидронские воины, теснящие злые отряды кочевников. На заднем плане — отступает орда, бросая повозки с награбленным добром, с женщинами и детьми. Кругом умирающие враги. А впереди — старый партикулис, раненный в плечо, склоняется над убитым воином, обеспечившим победу, и срезает с его шеи черный шнурок. Рядом горюют знаменосцы, склонив знамена, и играет на лючине юноша-музыкант.
Будучи уроженцем Грономфы, ДозирЭ часто посещал Форум Искусств и сразу же вспомнил эту известную картину. «В первом же бою искуплю вину и избавлюсь от черного шнурка, только надо дождаться случая. И пусть даже для этого придется погибнуть», — подумал он.
Но случая долго не предоставлялось. Злые шутки недавних товарищей жгли, как укусы ядовитых насекомых. ДозирЭ чувствовал себя уличным псом, которого отовсюду гонят, — бездомным, одиноким, голодным, несчастным.
В лагере партикулы нашлось много грязной работы, настолько унизительной, что поручали ее, прежде всего, таким, как ДозирЭ — бесправным отверженным. Их было в партикуле несколько человек, и все они влачили жалкое полуживотное существование.
ДозирЭ целыми днями метался по лагерю, исполняя всевозможные поручения. Ему было запрещено разговаривать — разрешались лишь короткие вопросы, связанные с исполнением работы. Передвигаться по лагерю надлежало только бегом. Возбранялось носить плащ и шарф монолита, смотреть старшим по званию прямо в глаза, есть вместе со всеми.
Молодой человек работал в обозе, трудился у мастеровых, чинил шатры и плел циновки, начищал чужие доспехи, расширял рвы, оттаскивал и сжигал трупы мертвых животных. По ночам, когда циниты партикулы давно уже спали (ему самому была выделена для сна только малая часть ночи), он вычищал лошадиные загоны и отхожие ямы. «Счастье твое, что в партикуле нет слонов», — шутили воины и с ложной брезгливостью затыкали носы, когда ДозирЭ, едва держась на ногах, брел мимо.
Грономф исхудал, посерел, его трепала лихорадка. Через двадцать дней, привыкнув к постоянному бдению, он уже не хотел спать. Но голод продолжал мучить его, поскольку несколько затвердевших ячменных лепешек не могли насытить молодой и сильный организм.
Однажды ДозирЭ сидел в стороне и с нетерпением ждал, когда приготовится незатейливая похлебка из горсти ячменной муки. Свой котелок он незаметно приставил к большому огню, над которым висело несколько общественных котлов. Сегодня, благодаря ухищрениям, ему удалось раздобыть две сушеные рыбки. Целый день он провел в мечтах о маленьком пиршестве, которое устроит себе, и, когда настало время вечерней трапезы, поспешил искрошить драгоценную добычу в безвкусное варево.