Шериф
Шрифт:
Дом наполнился грохотом и пороховым дымом. Он орал Настасье, чтобы отошла от двери и легла на пол. И — стрелял, стрелял, множа дыры в полу.
Заряд картечи разрывал крысу на мелкие куски и проносил их сквозь пол, в землю.
Он выстрелил пять раз. Один патрон лежал в патроннике, еще один — в магазине.
Больше красных глаз не было.
По-прежнему держа ружье наготове, Шериф осторожно снял фонарь с веревки и вошел в залу. Он обыскал все уголки и закоулки, но противных тварей нигде не было.
В ушах
— Настя! — заорал он. — Вы живы?
— Да! — раздалось из-за двери. Голос. Ее голос. Шериф, помимо воли, всхлипнул. Он быстро проглотил комок, подступивший к горлу, и вытер глаза рукавом. Хорошо, что сын не видит. И ей тоже смотреть незачем. Он снова закричал — преувеличенно бодрым голосом:
— Я же говорил: «Справлюсь!» Нас не взять!
— Молодец! — послышалось в ответ. — Я знала!
— Настенька… — Он запнулся, словно по ошибке назвал имя любовницы. У Шерифа никогда не было любовницы, но он знал из анекдотов и фильмов по телевизору, что так иногда бывает: неверные мужья прокалываются на том, что по ошибке называют жену чужим именем. — Анастасия! — сказал он уже строже. — Открывай!
— Мы не можем! — Голос ее был совсем близко — она приложила губы к косяку. Он уловил в ее голосе дрожь. Или ему просто показалось? — Мы подперли дверь шкафом! У нас не хватает сил его отодвинуть!
— Черт! — Шериф выругался, но рот его растянулся до ушей. Он был рад. Он был счастлив. Почему? Сам не знал. Наверное, потому что он ее любил. Только и всего. Разве для счастья нужны другие причины? — Я сейчас обойду дом и залезу в окно. Откройте рамы и не пугайтесь: это я возвращаюсь домой.
— Хорошо! — прокричала Анастасия. — Ждем!
Шериф пересек залу, вышел в сени, одним прыжком пролетел над тремя ступеньками крыльца и стал обходить дом слева, светя себе фонариком под ноги.
Может, свет единственной фары уазика слепил Баженова, может, он чересчур торопился, но он не заметил тень, притаившуюся за машиной.
То ли грохот выстрелов еще отдавался звоном в ушах, то ли сердце его слишком громко стучало от радости, но он не услышал тихие шаги, крадущиеся за ним по пятам.
Левенталь больше не мог противиться тихому голосу, звучавшему у него в голове: «Беги! Спасай! Нельзя отдавать!» Этот голос не был угрожающим — скорее умоляющим, но Левенталь все равно боялся.
За свою жизнь он привык бояться всего и.всех. Он ни разу в детстве не подрался, ни разу не украл из булочной ни одной слойки или ватрушки, ни разу не осмелился крепко прижать к себе девушку, даже если ее глаза призывали не верить словам, срывающимся с ее губ, он ни разу ни с кем не поспорил и ни на кого не накричал. Никого не обидел, но и ни за кого не вступился.
Он жил тихо, как рак-отшельник, всю жизнь таскающий свой домик на себе.
И сейчас тихий
Он чувствовал, что вокруг тетради сгущается злая атмосфера, она становилась все более и более плотной, почти осязаемой, но ведь это не означало, что ЗЛО исходило от самой тетради?
Он понял, что в самой тетради зла нет. Он понял это сразу, как только безвольные руки схватили сверток и прижали его к груди. Тогда он ощутил тепло и легкость. Казалось, нежные ласковые волны проникли в грудь и успокоили испуганное сердце.
Теперь он ощущал не просто радость от обладания ТАЙНОЙ, но и ответственность за нее, а это придавало сил, которых ему так не хватало всю жизнь. И особенно — сейчас.
Левенталь не понимал, почему надо спрятать тетрадь. От кого? Зачем? Но теперь он безоговорочно доверял тихому голосу в своем сердце.
Голос подсказал ему, чтобы он не подходил к двери. Нужно было вылезать через окно.
Левенталю никогда не приходилось прыгать через окно. Технология этого процесса всегда оставалась для него загадкой.
Левой рукой Левенталь по-прежнему прижимал тетрадь к груди, а правой стал торопливо раздвигать занавески, сбрасывать всякий хлам, лежавший на подоконнике, наконец остался только горшок с алоэ — единственным растением, способным выжить в суровой холостяцкой обстановке. Левенталь огляделся, ища место, куда бы его пристроить. Поставил на стол, машинально отметив про себя, что цветок давно пора полить.
Затем он снова метнулся к окну. Дрожащие пальцы рвали шпингалет, но засохшая краска (он красил внутреннюю сторону окон в прошлом году и конечно же не заботился о шпингалетах) прочно держала его.
Левенталь услышал шаги на крыльце. Уверенные, тяжелые шаги захватчика. Он понял, что эти шаги — недобрые. Так же и дон Гуан, сорвав поцелуй с губ донны Анны, не сомневался, что за дверью стоит Командор в каменном обличье. «Есть лишний билетик в ад, стоит недорого — „один лишь поцелуй: холодный, мирный“, вытребованный у безутешной вдовушки».
Ад! По ступенькам крыльца поднимался его посланец. Левенталь похолодел. Он прижал тетрадь обеими руками к груди, отступил от окна и, решившись, ринулся прямо на раму.
Стекло разлетелось с нежным звоном. Осколки порезали ему правую щеку и запутались в волосах, рама треснула, но не подалась. Левенталь отступил подальше. Он уже слышал треск ломаемой двери. И тогда он с криком снова бросился на раму. На этот раз ему удалось выбить раму своим телом, он перекувырнулся в воздухе и приземлился в заросли сорняков, буйно разросшихся вокруг его дома, как тропические джунгли.
Левенталь неуклюже поднялся на ноги и, прихрамывая (подвернул ногу при падении), побежал к забору, выходившему прямо на Левую Грудь.